Черный смерч - [20]

Рядом в круглой землянке травницы колдовали над раненым Курошем. Одноглазый старшина был без памяти, на губах пузырилась кровь – значит, стрела в самое лёгкое вошла. Обломок стрелы торчал из груди совсем рядом с сердцем – насмерть бил враг, и не его вина, что старшина всё еще дышит. Вытягивать такую стрелу нельзя, сорвётся острый наконечник, и тогда уже спасения не будет. А так остаётся смазать рану тёплым медвежьим салом и молить предков, чтобы тело само вытолкнуло смертельную тростинку вместе с камнем. Один на сотню выживает при такой ране, а мук принять придётся несказанно.

Уника заглянула в круглую землянку, кивнула согласно – правильно делают лекарки, что от человека зависит – всё справили как надо, а там уже, как предки рассудят. Обошла готовящихся к битве мужчин, тоже кивнула, не сказав поперёк мужского дела ни единого слова. Лишь потом отозвала в сторону чёрного от горя и злобы Машка и, не задав ни одного вопроса, сказала:

– Вели отворить ворота. Всё-таки надо узнать, за что дети медведя на нас взъелись.

– Совсем, что ли, распахнуть, как перед добрыми гостями? – ощерился Машок.

– Совсем. Они тоже не дурные, в распахнутые ворота не сунутся.

– Ну, как знаешь… Только брат уже пытался с ними говорить.

– В меня не стрельнут. А ежели стрельнут, то, значит, судьба такая, и прока родичам от меня всё равно не будет.

Старшина недоверчиво покачал головой и велел страже при воротах делать, что прикажет Уника.

Не обращая внимания на испуганные взгляды, Уника прошла к воротам и принялась раздеваться. Разулась, сняла верхнюю кухлянку со всеми колдовскими оберегами, оставшись лишь в рубахе из тонко выделанных заячьих шкурок. Распустила волосы, уже тронутые сединой, но по-прежнему густые и длинные – до колен. Потом всё-таки вернулась к оставленной одежде и выдернула из меха блеснувший зелёной искрой талисман – проколку, малый сколок священного нефрита. Зажала проколку в кулаке и лишь затем кивнула воинам, чтобы отпирали наглухо заложенные ворота.

Вновь прозвучал хриплый рёв зубра, затем, подхваченные десятью парами крепких рук, разом сдвинулись дубовые пряслины, во всю ширину открыв проход в селение. С той стороны наблюдали молча, ожидая всякого подвоха, сжимая побелевшими пальцами копья, наложив боевые стрелы на тугую лосиную жилу. Глубоко вздохнув, Уника вышла на открытое пространство и пошла по тропе, туда, где засел противник. Там было тихо, ни единый лист не шелохнулся, как пропали дети медведя. Оно и понятно; не так просто выстрелить в женщину – не чужинка ведь. А может, и узнали её, приходилось Унике и среди медведей бывать, помогала, разницы со своими не делая.

Вот уже всё поле позади, куда теперь? Казук, медвежий шаман, здесь – неужто не выйдет?

Тёмная фигура выступила из кустов, встала напротив Уники, загородив дорогу. Колдовской наряд, иной чем у своих и у людей лосося, а не перепутаешь. Седая борода – Уника девчонкой была, а Казук уже шаманил. Лоб и щёки покрыты глубокими шрамами – знаками колдовской власти. Больше никто из соседей внешность колдуна не метит, только дети медведя. Взгляд голубых глаз колет словно ледяными искрами, недобро смотрит шаман на былую знакомку, видно, и впрямь есть причина для вражды. Руки сжимают рогатину, обманчиво направленную в сторону… а только дёрнись неловко – до самого рожна войдёт в тело обожжённый зубец. Молчит шаман – нельзя с врагом разговаривать, разговор уже половина мира.

– Я знаю тебя, – произнесла Уника, не называя шамана по имени, чтобы тот не заподозрил какого ни на есть колдовства, – ты не согласился бы на войну без достаточной причины. И раз ты здесь, то причина действительно веская. Я не знаю, что случилось, но так мстят только за вероломство и большую кровь. Я не стану ничего объяснять, но если у тебя есть свидетели, то спроси у них ещё раз, что случилось. Спроси, очистив их взгляд перед лицом предков. Я буду ждать тебя здесь. – Уника помолчала и добавила тихо: – Великий морок ходит по лесам.

Уника отошла на несколько шагов и присела на вросший в землю гранитный валун. Казук, так и не сказавший ни слова, повернулся и ушел к кустам.

Уника сидела на тёплом, нагретом солнцем камне, сосредоточенно глядела в землю. Всей кожей она ощущала десятки взглядов, сверливших её. Тяжёлых, недоброжелательных взглядов. С обеих сторон звала к мести невинно пролитая кровь, с обеих сторон тлела мужская ярость, а босая женщина с распущенными волосами сдерживала её, не позволяя пролиться новой крови, после чего никакой мир был бы невозможен.

Со стороны рощи, где засели нападавшие, потянуло дымом. Там жгли можжевельник – чистое дерево, равно любимое всеми людьми. Глухо донеслось рокотание большого бубна. Лар-первопредок, помоги чужому шаману, пусть откроются глаза обманутых!

Солнце ползло по бесконечно голубому июньскому небу, на Унику наваливалась жара, жужжащие слепни вились над головой, садились на лицо, облепляли ноги. Уника не сгоняла мучителей, любой её жест может быть неверно истолкован, и тогда у кого-нибудь не выдержат нервы. Там, за спиной, ждущие распахнутые ворота и воины, притаившиеся за городьбой. Впереди ждущий безмолвный перелесок, и в нём за деревьями притаились такие же воины, что и в селении. Тишина, даже птицы к полудню утомились, лишь рокочет бубен Казука и тянет издалека спасительным ароматным дымком.