Черный шар - [45]

Нил желал только одного – навсегда забыть эту женщину, судорожно вцепившуюся в обезьяну с человеческим лицом.

Осень

Жизнь Нила не сошла с рельсов, но и не желала двигаться в привычной колее. Звонки Жоры будили смутное желание переменить маршруты, выйти из подвешенного состояния…

– Ну что, дружище, надумал? Я взял помещение в аренду. Мне нужны свои, надежные люди. Бросай ты это болото на кафедре! Вот увидишь, у нас все получится!..

Перед тем как решиться на что-то важное, всегда надо немного притормозить, подумать, возможно, уехать куда-то…

Зеленые гусеницы электричек расползались от перронов Финляндского вокзала. Нил обожал вокзалы, потому что всегда хотел куда-то ехать. В детстве – на Северный полюс, студентом – в Африку, а сейчас – в какой-нибудь захолустный городишко с деревянными домами и сонными курами. Но все складывалось, как в стишке про Рассеянного с улицы Бассейной: “А с платформы говорят: “Это город Ленинград”. Неведомые силы приковали его к этому исторически болотистому месту, независимо от того, в какой конец света отправлялись поезда. И только пригородная электричка иногда подхватывала его, унося в сторону Приозерска.

Лето девяносто первого было на исходе, а он так и не почувствовал его в городе… В Питере оно определялось только температурой воздуха и количеством ларьков с мороженым, здесь – все иначе… Недалеко от погранзоны молодой человек спрыгнул с электрички и углубился в лес, сшибая случайно встреченные сыроежки.

Лето уже розовело у самой верхушки иван-чая, а значит, за поворотом – осень. Как болезнь, некоторое время она ведет тайное разрушение, почти не давая о себе знать, пока наконец не прорвется наружу во всей своей лихорадочной красоте. Но его не обмануть. Нил знал, что она здесь задолго до появления желтых листьев и обложных дождей. Осень дышала ему прямо в сердце, и он грустил о том, что непоправимо.

Пройдя пару километров, путник сел перекусить. Невесть откуда приблудившаяся собака цапнула из пакета кусок колбасы и теперь заинтересованно поглядывала на нежданного благодетеля.

– Возможно, ты хочешь разделить со мной не только бутерброд, но и одиночество, – Нил дружески потрепал мохнатого попутчика. – Но я не ищу иного тепла, кроме солнца. Если одиночество родилось вместе с тобой, незачем искать кого-то, кто унесет его однажды, как рюкзак за плечами.

Нил радовался дикости здешних мест. Пустынная дорога, с двух сторон окруженная светлыми сосновыми лесами и прозрачными болотцами, лечила его от болезни, название которой – Петербург. Он никуда не торопился и, сорвав несколько ягод брусники, повалился в вереск, становясь разнеженным и ватным, как полуденные облака.

Он лег на землю и стал ею, потому что и был ею всегда. И он никогда не отделял себя ни от травы, ни от червя, что в ней. И как солнце выгоняет росток из семени, так выманивало оно размягченную душу из тела, и не было в ней ничего потаенного для его света.

Прошлое, будущее, настоящее на затерянной дороге значили не больше горсти опавших листьев. Нил лежал, почти не двигаясь, то и дело проваливаясь в неглубокий сон. Мягкий золотистый свет кружил мысли вокруг незначительно-счастливых эпизодов жизни, и все они казались настолько солнечными, что даже сейчас хотелось прищуриться.

Добравшись до скал на берегу Вуоксы, Нил вытащил альпинистское снаряжение – крюки, веревки, карабины и резиновые галоши. Народу было немного, хотя попадались знакомые лица. А значит, бутылка портвейна не вернется с ним в город.

Несколько часов Нил прыгал с полочки на полочку ловко, как обезьяна, потом столько же времени лазил через силу, преодолевая боль в мышцах, и еще часок, пока мышцы на руках не забились окончательно.

Уже в сумерках он подсел к костру, вдыхая дивный запах макарон с тушенкой. Портвейн из рюкзака Нила разлили по железным кружкам, его сменил “Дербент”, потом “Молдавский розовый”… Засидевшись у костра, Нил едва не опоздал на последнюю электричку в город. Ребята остались ночевать в палатках.

Заспанный Финляндский встречал его казенно и неприветливо. От Восстания он шел пешком до родного облупленного фасада.

На балконе за лето вытянулась тонконогая березка. Взглянув на нее, вспомнил Катю.

Прошел под арку, в нос ударил запах мочи и еще чего-то непонятного. Прибалдевших наркоманов в подъезде окинул взглядом, как родных, – привык. Лифт не работает, значит, на последний через две ступеньки. Значит, все как обычно, значит, дома, значит, в Петербурге!..

Эпилог

Постаревшая, но еще красивая женщина в интернатском саду бережно прижимает завернутую в пледик девочку, худенькую как тростинка. Ножки ребенка бессильно свешены, из-под косынки выбиваются густые русые волосы.

Неподалеку в большом овраге протекает тонкая пересыхающая речушка, берега которой плотно обхвачены гигантскими ладонями мать-и-мачехи. Людей не видно, все вокруг замирание и тишина – белозанавешенные окна двухэтажного корпуса, пустынные беседки, загнанные в сон качели, бетонные вазоны для цветов. И лишь седовласая дама роняет живую улыбку в стоячий воздух сентября. Она гладит детскую головку, губы ее шелестят в песне, на лице затаенная нежность.