Черный - [36]

Многие религиозные символы меня волновали, во мне находило отклик трагическое отношение церкви к жизни, я понимал, что, если человек живет изо дня в день с единственной мыслью о смерти, значит, он полон такого бесконечного сострадания ко всему сущему, что жизнь вообще представляется ему медленным умиранием, и грустное, сладкое чувство предопределенности, которым были проникнуты гимны, сливалось с ощущением предопределенности, которое уже дала мне жизнь. Но сердцем, умом я не верил. Может быть, мне и удалось бы до конца принять идею бога, если бы первое ощущение бытия пробудила во мне церковь, но гимны и проповеди вошли в мое сердце уже после того, как неисповедимые пути жизни сформировали мой характер. Во мне жило мое собственное ощущение бытия, то ощущение, которое предлагала мне церковь, было не глубже моего и в конечном итоге почти на меня не повлияло.

Питаясь одной лишь маисовой кашей, я все-таки рос — чудо, которое, безусловно, должна была бы приписать себе церковь. Собака бы захирела на той пище, которой меня кормили в двенадцать лет, а я выжил, и как весной по коре деревьев поднимаются к макушкам жизненные соки, так в моей крови начали бродить те удивительные вещества, которые заставляют мальчиков с интересом поглядывать на женщин. В церковном хоре пела жена пастора, и я влюбился в нее, как только может влюбиться двенадцатилетний подросток в далекую, недостижимую женщину. Во время службы я не сводил с нее глаз и представлял себе, каково это — быть ее мужем, решал, страстная она или нет. Я не чувствовал никаких угрызений совести из-за того, что испытал первые томления плоти в святом храме божьем; да, мое вожделение разгоралось под звуки песнопений, пронизанных одиночеством и скорбью, и все равно я не ощущал вины.

Возможно, нежные, мелодичные песнопения волновали мою плоть, а плотские мечтания, которые рождала моя проснувшаяся чувственность, разжигали мою любовь к мазохистским молитвам. Наверно, мечты и гимны, питая друг друга, заставляли алкать пищи греховность, гнездящуюся в тайниках моей души. Конечно, мои низменные желания, мои плотские порывы оскверняли духовную чистоту храма, потому что я часами не отводил от жены пастора глаз, стараясь ее загипнотизировать, заставить посмотреть на меня, угадать мои мысли. Изобразить мои вожделения с помощью какого-нибудь религиозного символа можно было бы, наверное, так: маленький черный бесенок с рожками, длинный извивающийся раздвоенный хвост, на ногах копыта, голое тело покрыто чешуей, влажные липкие пальцы, слюнявый чувственный рот, похотливые глазки пожирают пасторскую жену…

Было назначено молитвенное собрание; бабушка понимала, что это последняя возможность обратить меня в истинную веру, пока я еще не преступил порог вертепа греха — то есть обычной городской школы, ибо я объявил во всеуслышание, что больше ходить в церковную школу не буду. Тетя Эдди заметно укротила свою ненависть — видать, решила, что спасение моей души важнее, чем мелочная гордость. Даже мать меня убеждала: "Неважно, какая церковь, Ричард, важно, чтобы ты пришел к богу".

Семья стала относиться ко мне добрее и мягче, но я-то знал почему, и это отдаляло меня от них еще больше. Приходили ребята из класса — раньше им родители запрещали со мной водиться, — и я после первого же их слова понимал, что они говорят по наущению взрослых. Как-то заглянул парнишка из дома напротив и своим смущением сразу же себя выдал: говорил он так нескладно и неумело, все было до такой степени шито белыми нитками, что я сразу разглядел за всем этим бабушкину руку.

— Пойми, Ричард, мы все тревожимся за тебя, — начал он.

Я сделал вид, что удивлен:

— Мы? Кто это — мы?

— Ну, все мы, — сказал он, отводя взгляд.

— Чего вам за меня тревожиться?

— Ты губишь свою душу, — печально произнес он.

— Ничего с моей душой не случится, — сказал я со смехом.

— Зря ты смеешься, Ричард, это очень серьезно, — продолжал он.

— Я же тебе сказал — ничего с моей душой не случится.

— Я бы хотел быть твоим другом, Ричард.

— А разве мы не друзья?

— Я бы хотел быть твоим братом, Ричард.

— Все люди братья, — с коварной усмешкой сказал я.

— Я говорю об истинном братстве, братстве во Христе.

— Мне вполне хватит дружбы.

— Почему ты не жаждешь спасения души?

— Не доходит до меня религия, вот и все, — сказал я, не желая объяснять ему, что у меня, наверное, совсем не такая душа, как он себе представляет.

— Ты когда-нибудь пытался обращаться к богу? — спросил он.

— Нет. Чего зря обращаться, все равно без толку.

— Но ведь так жить нельзя, Ричард!

— Я же вот прекрасно живу.

— Не богохульствуй!

— Не верю я и никогда не поверю. Так что все это ни к чему.

— Неужто ты принесешь свою душу в жертву суетности и гордыни?

— Брось, гордыня здесь ни при чем.

— Ричард, Ричард, ведь Христос ради тебя принял мученическую смерть на кресте, пролил ради тебя свою святую кровь!

— Люди тоже проливали свою кровь, — возразил я.

— Да ведь это совсем не то, как ты не понимаешь!

— Не понимаю и никогда не пойму.

— Ричард, брат мой, ты бродишь во тьме. Позволь церкви помочь тебе.

— Зачем? Я ни в чьей помощи не нуждаюсь.