Черный - [33]

Положение мое в доме было не из простых: ребенок, лишний рот, который приходится кормить, родной внук, который не жаждет вечного спасения и душе которого грозит гибель. Бабушка прозрачно намекала, цитируя Священное писание, что один грешник в доме может навлечь гнев господен на всех домочадцев и проклятие падет равно на виноватых и невинных, и упорно объясняла затянувшуюся болезнь матери моим неверием. Очень скоро я научился пропускать ее библейские угрозы мимо ушей, всякая мистика, проповеди и нравоучения отскакивали от меня как от стенки горох.

Но вот в борьбе за мою душу бабушка обрела подкрепление: окончив церковную адвентистскую школу в Хантсвилле, штат Алабама, домой вернулась ее младшая дочь, тетя Эдди, которая стала твердить, что, уж коль меня здесь из милости кормят, я должен хотя бы слушаться. Она предложила отдать меня осенью не в обычную городскую школу, а в церковную. Если бы я отказался, я проявил бы не только вопиющее безбожие, но и чудовищную неблагодарность. Я спорил и протестовал, но мать поддержала бабушку и тетю Эдди, и мне пришлось подчиниться.

Начались занятия в церковной школе, и я скрепя сердце стал туда ходить. В небольшой комнатенке сидело двадцать учеников от пяти до пятнадцати лет — здесь занимались все классы от первого до последнего. Тетя Эдди была единственная учительница, и с первого же дня между нами разгорелась жестокая, беспощадная война. Она только начинала преподавать и очень нервничала, волновалась, а тут еще в классе сидит племянник — мальчишка, который не признает ее бога и не желает ходить в ее церковь. Она преисполнилась решимости доказать своим ученикам, что я грешник, которого она сурово осуждает и который не заслуживает никакого снисхождения.

Ребята в школе были смирные, послушные, здесь совершенно не чувствовалось духа соперничества, который царит в обычных школах и который испытывает тебя на прочность и закаляет, давая представление о мире, где тебе суждено жить. Здешние мальчишки и девчонки были покорные, как овцы, я не слыхал от них ни единого живого слова, они не бегали, не смеялись, не ссорились, не радовались, не горевали. Я судил о них с объективностью, которой им было не понять. Они были порождением своей среды и никакой другой жизни не могли себе представить, а я пришел из иного мира, мира пивных, уличных шаек, вокзалов, депо, пристаней, сиротских приютов; меня носило из города в город, из дома в дом, сталкивало со взрослыми куда чаще, чем надо бы. Моя привычка чертыхаться ошарашила чуть ли не весь класс, а тетя Эдди и вовсе растерялась, так что мне потом пришлось сдерживать себя.

Первая неделя в школе подходила к концу, и тут наша с тетей Эдди вражда вспыхнула открыто. Однажды на уроке она вдруг встала из-за стола и подошла ко мне.

— Как тебе не стыдно! — сказала она и стукнула меня линейкой по руке.

Я схватился за онемевшие от боли пальцы и с изумлением спросил:

— А что я сделал?

— Погляди-ка на пол.

Я поглядел — пол был усыпан крошками грецких орехов, их растоптали ногами, и на чистых, белых досках темнели жирные пятна. Я сразу понял, что орехи грыз мальчишка, который сидел впереди меня, мои-то орехи лежали у меня в кармане, я еще ни одного не разгрыз.

— Но это не я.

— Как ты посмел есть в классе? — спросила она.

— Я не ел, — возразил я.

— Не лги! Здесь не просто школа, здесь святой дом божий! — крикнула она, пылая негодованием.

— Тетя Эдди, мои орехи вот они, в кармане…

— Меня зовут мисс Уилсон! — взвизгнула она.

Я молча глядел на нее — наконец-то до меня дошло, что ее бесит. Она несколько раз предупреждала меня, чтобы в школе я называл ее мисс Уилсон, и я почти всегда так к ней и обращался. Она боялась, что, если я назову ее "тетя Эдди", это подорвет дисциплину. Все до единого ребята знали, что она моя тетка, многие познакомились с ней задолго до меня.

— Извините, — сказал я, отвернулся и открыл книгу.

— Ричард, встань!

Я не шевельнулся. В классе воцарилась напряженная тишина. Мои пальцы вцепились в книгу, я знал, что все ребята смотрят на меня. Это не я грыз орехи, я назвал ее "тетя Эдди" нечаянно и за свой промах извинился, зачем же делать из меня козла отпущения? И потом, я ждал, что сидящий впереди мальчишка придумает что-нибудь и спасет меня, ведь виноват-то он.

— Встань, я сказала! — крикнула она.

Я сидел, не поднимая глаз от книги. Она схватила меня за шиворот и рванула из-за парты так, что я отлетел в угол.

— Я с тобой разговариваю! — в бешенстве закричала она.

Я выпрямился и посмотрел на нее, в глазах моих была ненависть.

— Не смей так глядеть на меня!

— Это не я насорил на пол!

— А кто?

Уличный кодекс чести, который я так хорошо усвоил, поставил меня в трудное положение. Я никогда ни на кого не ябедничал, сейчас я надеялся, что мой сосед придет мне на помощь, солжет, извинится, сделает хоть что-нибудь и выручит меня. Сколько раз я из дружбы брал на себя чужую вину, сколько раз ребята в нашей компании принимали побои друг за друга. А этот благочестивый отрок, видно, с помощью божией проглотил язык.

— Не знаю, — наконец произнес я.

— Подойди к столу.

Я медленно приблизился, думая, что сейчас она начнет перепиливать меня пополам проповедью, и вдруг вижу: она идет в угол, берет длинный, гибкий, зеленый прут и направляется ко мне. Сердце у меня заколотилось, я разозлился и закричал: