Черный паук - [3]

— Я бы давно была готова, если б мне не пришлось съесть больше, чем я могу, но я уже заканчиваю.

Тут она встала, распаковала мешки и вручила халы, одежду и подарок новорожденному — новенький блестящий талер, завернутый в материю с красиво вышитым пожеланием — и стала извиняться за то, что все это могло быть и лучше. Хозяйка дома громко повторяла на это, что совсем ни к чему было так тратиться, и что ей даже неудобно все это брать, и что если бы она знала, она бы не стала даже и говорить об этом.

Теперь настала очередь девушки заняться приготовлениями к крестинам, в чем ей помогали повитуха с хозяйкой. Всем своим видом старалась она произвести впечатление хорошей крестной матери: и нарядной обувью, и чулками, и даже веночком на изящном чепчике. Но дело шло слишком медленно, несмотря на нетерпение повитухи, и крестная все никак не могла справиться со своими обязанностями: то — одно, то другое делала она не так, как было надо. Тут вошла бабушка и сказала:

— Я тоже хочу зайти посмотреть на нашу прекрасную крестницу, — и сразу же заметила: — Уже дважды звонили — колокола, да и оба кума ждут во дворе.

Во дворе действительно сидели за глинтвейном оба кума, старый и молодой: отказавшись от новомодного кофе, который они и так могли пить каждый день, они ели старый добрый бернский суп из вина, жареного хлеба, яиц, сахара, корицы и шафрана — той старой доброй пряности, которая обязательно должна была присутствовать в обеденном супе в честь крестин, а также в закуске и в сладком чае.

Так они угощались, и старый кум, которого называли кузеном, всячески подтрунивал над мужем роженицы: сегодня, как говорил он, они не станут щадить запасы его вайнварма* — нечего на этом экономить, если уж заметили, как он в прошлый раз давал нарочному свой двенадцатимерный мешок, чтобы тот привез из Берлина шафран:

— На днях жена моего соседа, наверное, рожала, потому он и дал нарочному мешок и шесть крейцеров в придачу, поручив ему купить на эти крейцеры желтого порошку — одну или полторы меры, — ведь без него на крестинах не обойтись. Его жена тоже когда-то просила об этом же.

Тут вошла крестная, как солнышко ясное, и кумовья встретили ее традиционными приветствиями и потащили к столу; затем поставили перед ней полную тарелку вайнварма,[1] которую она должна была съесть, так как времени, как было сказано, у нее хватало, пока подготовят ребенка. Бедная девушка отбивалась руками и ногами и говорила, что уже объелась так, что едва дышит. Но они были беспощадны. И старики, и молодежь в шутку или всерьез твердили свое до тех пор, пока она не взяла ложку, и — о, чудо! — для каждой ложки нашлось местечко. Но вот появилась повитуха с хорошо спеленутым ребенком, надела ему на голову вышитую шапочку с бантом из розового шелка, сунула в рот подслащенную соску и попросила всех поторопиться, так как она лично, как ей казалось, все успела вовремя, а дальше уже их дело, когда им идти. Дитя обступили и, как водится, стали хвалить, а это был поистине очень милый малыш. Мать была польщена похвалами ее ребенку и сказала:

— Я бы и сама охотно пошла в церковь и помогла бы чем смогла, потому что, когда сам присутствуешь при крещении, всегда больше задумываешься над тем, что говорят при этом. К тому же мне так неудобно будет целую неделю не сметь выйти даже за порог дома, как раз теперь, когда все нужно сажать.

Однако бабушка возразила, что до такого они еще не дожили, чтобы жена ее сына, как беднячка, пошла в церковь через восемь дней после родов, а повитуха добавила, что ей не нравится, когда молодые женщины ходят с детьми в церковь. Они всегда боятся, как бы дома не случилось чего неладного, не могут как следует помолиться в церкви, а на обратном пути слишком торопятся, чтобы все успеть сделать, и, разгоряченные, заболевают и могут даже умереть.

Тут крестная мать взяла дитя, завернутое в одеяло, на руки; повитуха осторожно, чтобы не повредить симпатичный букет цветов на груди крестной, укрыла его поверх красивым белым крестильным покрывалом и сказала:

— Ну, идите с Богом!

Бабушка, истово перекрестившись, тихо благословила их. Мать проводила всю эту процессию до порога и воскликнула:

— Моя крошка, моя дорогая крошечка, я не увижу тебя целых три часа, я этого не вынесу!

На глазах ее выступили слезы, и она, смахнув их косынкой, вернулась в дом.

Крестная быстро шагала вниз по ложбине по направлению к церкви, держа в сильных руках резвое, здоровое дитя, а за ней шли два кума, отец и дедушка, которым и в голову не приходило помочь крестной, хотя на шапке молодого кума красовался побег майской зелени в знак того, что он холост, а в его взглядах на крестную угадывалась симпатия, скрываемая, правда, под маской безразличия.

Дедушка рассказывал о том, что в тот день, когда его самого несли крестить, была такая скверная погода, что никто уже и не надеялся пережить такое ненастье. Потом люди пророчили ему разное в связи с такой непогодой: одни — ужасную смерть, другие — удачу на войне; однако он спокойно дожил до сегодняшнего дня, и на семьдесят пятом году ему уже не грозят ни ранняя смерть, ни большая удача на войне.