Черный о красных. Повседневная жизнь в сталинской Москве - [49]

Из соседних палат доносились кашель и стоны больных. Мне становилось все хуже; я несколько дней не мог есть и теперь окончательно ослаб. Температура держалась высокая. Вернулась медсестра и помогла мне подняться на ноги. Она обхватила меня за талию и осторожно провела по коридору в кабинет врача.

Врач взглянул на меня и грозно спросил:

– Что вы здесь делаете? Вы откуда?

– Из Москвы, – едва прошептал я.

– Я не об этом, – сказал он, раздраженно качая головой, – где вы жили до Москвы?

– В Америке.

– Как вы попали в Советский Союз?

– По приглашению советского правительства, – ответил я.

От раздражения я на мгновение даже забыл о боли. В очередной раз меня удивило, что русский человек, облеченный пусть самой незначительной властью, ведет себя, как сотрудник НКВД.

Врач указал на стул и скомандовал: «Сядьте!»

Я сел. Он попросил показать язык, осмотрел его при помощи небольшой лампочки. Потом приказал покашлять.

Кашель отозвался болью в груди. Врач выключил свою лампочку и произнес: «Честно говоря, если вы не уедете отсюда через десять-двенадцать дней, вам больше никогда не придется гоняться за зебрами».

Будь у меня силы, я бы бросился вон из кабинета.

Зебры! Я только на картинке их видел.

Врач приказал мне раздеться, чтобы продолжить осмотр. Медсестра, очевидно, потрясенная его грубостью, помогла мне. Тут он как рявкнет: «Встаньте!»

Он приставил стетоскоп к груди, потом положил ладонь мне на спину, постучал по ней и снова приказал покашлять. Я послушно кашлянул.

«Сильнее, сильнее», – требовал он. Потом мне было велено снять ботинки и положить ногу на ногу. Он достал из кармана резиновый молоточек и так сильно стукнул им меня по колену, что нога подскочила, и я невольно ударил его под подбородок.

Врач покраснел как рак: «Ах, так вы еще и драться! Давайте-ка другую ногу». Он снова ударил меня по колену, стараясь держаться подальше. И снова с рефлексами у меня было все в порядке. Я встал, еще раз покашлял, после чего сестра проводила меня в другую комнату, где я оделся. По дороге она шепнула: «Он не злой. Он просто любит подтрунивать над больными».

Когда я выходил от врача, тот протянул мне письмо, адресованное заводскому начальству, где говорилось, что если я в ближайшее время не покину Куйбышев, то, скорее всего, умру. Кроме того, он прописал мне какие-то таблетки, которые нужно было принимать несколько раз в день.

Когда мы с дядей Мишей вернулись домой, тети Ольги не было – она ушла в магазин. На улице было градусов сорок ниже нуля, и для женщины ее возраста идти пять миль до магазина, а потом еще стоять в очереди на морозе за продуктами было тяжело. Мы оба за нее волновались. Наконец тетя Ольга вернулась. Она промерзла до костей и всхлипывала, как ребенок. На лице виднелись следы застывшей на морозе крови, которая сочилась из трещин. Миша помог ей снять пальто и усадил возле печки. Когда эта старая женщина, дрожавшая от холода и боли, спросила меня, как я себя чувствую, я готов был забыть и собственную болезнь, и холод, и грубость врача.

На следующий день наконец пришла врач и поставила диагноз: плеврит левого легкого. Кроме того, у меня гноилось левое ухо. Врач подтвердила, что мне следует срочно переехать из Куйбышева в более теплые края, и тоже написала записку в заводскую администрацию. Теперь, вооружившись двумя письмами, я мог надеяться на отъезд. Однако мне не хотелось ехать в Ташкент или еще куда-нибудь на юго-восток. Я мечтал вернуться в Москву, чтобы продолжить занятия в институте. Благодаря суровой зиме и предпринятому Красной армией декабрьскому контрнаступлению, ситуация изменилась к лучшему. Теперь проблема была не в немцах. Главное – убедить начальство в необходимости возвратиться в Москву, где климат мягче, чем в Куйбышеве.

Через несколько дней, благодаря заботам тети Ольги, температура спала, и я отправился в Куйбышевский городской совет за разрешением вернуться в Москву (без специального разрешения в СССР невозможно переехать в другой город или деревню). Городской совет выглядел так, словно здесь только что пронеслась буря или толпа бунтовщиков. На улице собрались тысячи людей: закутанные кто во что, они дрожали от холода, притопывали на заснеженном тротуаре и хлопали рукавицами, надеясь стимулировать кровообращение и согреться. Моя задача состояла в том, чтобы войти в здание, миновав каким-то образом очередь, растянувшуюся мили на две.

Я решил воспользоваться своим старым моссоветовским удостоверением. Это было рискованно, но оставаться в Куйбышеве было для меня еще опаснее. Я поискал глазами наименее недружелюбного милиционера. Ошибка грозила тюрьмой, а с моим здоровьем это было равносильно смерти. С бьющимся сердцем я выбрал милиционера, в уме прорепетировал, что я ему скажу, и решился.

«Добрый день, товарищ, – обратился я к милиционеру, – можно вас на минутку?» Я достал свое моссоветовское удостоверение, открыл его так, чтобы была видна моя фотография и слова «Член Московского городского совета и старший инструктор Первого государственного шарикоподшипникового завода».

Милиционер внимательно изучил удостоверение, потом несколько минут смотрел на меня.