Чёрный караван - [70]

По тону кушбеги чувствовалось, что ему трудно говорить, что его гнетет сознание собственного бессилия. Он глубоко вздохнул.

— Тяжело… Безмерно тяжело… Невозможно понять что-нибудь в этих запутанных отношениях, то и дело грозящих взрывом, — проговорил он, отвернув лицо, словно я в чем-то упрекал его.

Я начал спокойно, но решительно:

— Я думал, что нахожусь на территории независимого государства, которое само распоряжается своей судьбой. Смею вас заверить, я собирался явиться к вам в мундире и при всех орденах. Но увидел, что в дороге погоны запачкались. Значит, если бы не эта случайность, я поставил бы вас в затруднительное положение? Ну что ж, хорошо, что погоны оказались не в порядке!

Кушбеги молчал. Опустил голову, словно ребенок, которого только что разбранили. Я еще больше насел на него:

— Для того чтобы разобраться в запутанных отношениях, мне кажется, прежде всего нужна четкая политическая линия! Даже в ночной темноте можно различить, куда ты идешь. Но темная политика… Куда она приведет, определить трудно! Такая политика приводит только к полной беспомощности…

Я знал: все, что я скажу, сегодня же будет передано эмиру. Поэтому намеревался говорить без недомолвок, в открытую. Разводить лирику, любезничать не было времени. Я решил сразу же после встречи с эмиром оставить Бухару. Генерал Маллесон в середине ноября прибудет из Мешхеда в Асхабад. Перед самым моим отъездом он еще раз предупредил меня, что к этому времени я должен закончить свои дела. В самом крайнем случае — в конце ноября быть в Асхабаде. А дел в Бухаре предстояло еще много. Вернее сказать, я только еще приступал к ним. И одна из основных задач — заставить эмира отказаться от трусливой политики и решительно выступить против большевиков. Да, заставить… Было ясно: если не припугнуть его, он не откажется от своей нерешительной позиции. Поэтому оставалось одно — говорить напрямик и с ним, и с его приближенными.

Кушбеги вдруг поднял голову и вопросительно взглянул на меня:

— Вы, господин полковник, видали когда-нибудь судно, застигнутое штормом в открытом море?

— И не один даже, а много раз. — Я понял, кушбеги хочет выдвинуть свои аргументы. Я не препятствовал ему, напротив, очистил дорогу: — Что может быть страшнее катастрофы на море?

— Вы правы… Это страшная катастрофа. Однажды я тоже пережил такую. Так поверите ли вы мне, если я скажу, что Бухара сейчас в положении корабля, терпящего бедствие?

Я обошел прямой вопрос кушбеги:

— Разве есть сейчас такое место в мире, где не терпят бедствия? Свирепый ураган пронесся по всей земле. И сейчас главная задача — не стать жертвами этого урагана. Одно из двух: или выплыть, или потонуть. Третьего пути нет!

— Мудрые слова!.. Но чтобы выплыть, тоже нужны силы. Одно мужество здесь не поможет. Мы попробовали испытать свои силы в бою. Их оказалось меньше, чем мы предполагали, и пришлось отступить, принять продиктованные нам позорные условия. Но все же мы не отнимаем пальца от курка винтовки, делаем все, что можем, чтобы свести на нет заключенное соглашение. Приведу вам один пример. Из Туркестана к нам бежали тысячи русских и армян, вырвавшихся из лап большевиков. По договору мы обязаны арестовать их и передать Ташкенту. Нам шлют письмо за письмом… Требуют… угрожают… Но мы всякий раз находим какую-нибудь отговорку. А как поступишь иначе?

Я знал, кушбеги недоволен выжидательной политикой эмира, сам он сторонник более решительных действий. Поэтому постарался вызвать его на откровенность, заставить высказать собственное мнение.

— Я, ваше превосходительство, хочу говорить с вами не как официальное лицо, а как один из друзей народа Бухары. Хочу дружески обменяться с вами мнениями по некоторым важным вопросам. А дружеская беседа, как вы сами понимаете, должна быть откровенной. Хотя, быть может, и не всегда приятной для слуха…

Кушбеги изобразил на лице радостное одобрение:

— Вы совершенно правы, господин полковник! Мы должны говорить только как друзья. Не открывая друг другу сердца — нельзя быть друзьями!

Я сделал вид, что принял слова кушбеги всерьез, и пошел напрямик:

— Прежде всего, хотелось бы выяснить одно: не слишком ли большое значение вы придаете угрозам большевиков?

Кушбеги посмотрел на меня непонимающе, но промолчал. Я постарался понятнее изложить свою мысль:

— Между Карши и Гузаром лежит маленький городок. По пути сюда мы останавливались там на отдых. Как я узнал, вы в прошлом месяце, когда начались волнения, тоже приезжали туда. Сместили амлякдара, посадили его закованным на обгорелый пень. Я видел этого амлякдара и задал себе вопрос: «Амлякдар — важный винт государственного механизма. Для чего так позорить его на глазах у всех? Чтобы успокоить бунтовщиков? Чтобы заслужить расположение большевиков Чарджуя или Керки? А если они завтра в другом месте поднимут еще больший бунт и потребуют посадить на пень бека… Что вы тогда сделаете?»

— Мархаба! Мархаба! Хвала вам! — Лицо кушбеги прояснилось. — Совершенно верно! Это не по моей воле было сделано, так посоветовал светлому эмиру кази-калян[65]. То, что сказали вы, говорил и я. Так и получилось. Вчера вечером пришло известие из Куляба. Там тоже крупные беспорядки. Подданные отказываются платить подати. А разве без податей можно вершить политику? Сейчас мы только на армию расходуем ежедневно больше миллиона!