Черный Иркут - [70]

Не всё сказанное Саней тогда дошло до меня. В тот момент я в мечтах мчался к новой, неизведанной жизни и не понимал, что много позже эти дни, проведённые в тайге, в горах, на Иркуте, и будут самыми счастливыми моментами моей жизни.

Через третьи руки мать сдала песок в золотоскупку. Вырученных денег хватало не только на дорогу, но осталось ещё на житьё. И с того дня моя жизнь дала крутой отворот, где уже почти не было места для тайги. Мне писали, что Жалма после училища стала работать у геологов, и добавляли: она гордится, что я поступил в лётное. Однажды она даже прислала открытку, поздравив меня с Новым годом.

За чаем Неонила Тихоновна вновь вспомнила о Дёмином кладе.

— С этим кладом мне и здесь, в Москве, покою не дают, — сказала она. — У Георгия с прежних времён осталась геологическая карта. Сначала звонили какие- то люди, предлагали за неё деньги, потом Торбеев пристал: продай да продай. Ну вылитый тарбаган.

— Кто-кто? — не поняла Саяна.

— Да так звали его отца, — пояснила мать. — Теперь Болсан не тарбаган, он известный человек. Его даже по телевизору показывают. К нему, говорят, сам Анатолий Чубайс отдыхать приезжал.

Я чуть не рассмеялся. Недаром говорят: гора с горой не сходятся, а люди — всегда. Отыскалась ещё одна ниточка, которая напомнила мне о прошлом. И здесь, точно из табакерки, выскочил Болсан Торбеев.

— Я думаю, их интересует не только карта, но и дневник. Георгий заносил в него всё, что видел, слышал от местных бурят Там есть схемы и его предположения, где могут находиться золотосодержащие породы, — заметила Неонила Тихоновна. — Ну а теперь слушайте легенду. Мне её ещё бабушка рассказывала. В Библии есть рассказ о сотворении мира. А вот его бурятский вариант. Там, тоже за несколько дней, Создатель сотворил на земле жизнь, свет и тьму, небо, и воду, и земную твердь. И населил её ползающими гадами, летающими птицами, плавающими рыбами и бегающими зверями. И увидел он, что это хорошо, и удалился после трудов праведных на отдых. Единственным существом, так никогда и не выразившим благодарность Творцу за подаренную жизнь, был человек. Ему было скучно. «Земля ровная, море ровное — скучно мне», — ныл и скулил человек, не давая покоя своим земным собратьям. И тогда первый мамонт сказал: «Надо собрать всех плавающих, летающих, ползающих и бегающих по земле на совет и попросить Создателя сделать так, чтоб всем на земле было хорошо». И всё живое собралось на скале совета. Опоздал только один мудрый лось, который имел не два, а четыре глаза. Узнав, что все уже собрались, он поскакал на скалу. Когда он переходил реку, из воды вынырнул налим. «Куда ты спешишь, лесной красавец?» — спросил он. «На скалу, где будет совет». — «Там уже всё закончилось, — сказал налим. — Кто что хотел, тому всё и раздали. Не поделённым остался ум. Никто не знал, что с ним делать. И тогда, чтоб больше человек не надоедал, решили отдать ум ему». — «Что же вы наделали! — заплакал лось. — Вы и сами не понимаете, что натворили». И плакал лось до тех пор, пока не выплакал два своих верхних глаза. «Так знайте, теперь не будет покоя от человека ни вам, плавающим в воде, ни птице, летящей в небе, ни нам, бегающим по тайге», — сказал он. Так и случилось.

Вечером Саяна повела меня в деревенскую церковь Пантелеймона Целителя. Оделась она в лёгкий открытый сарафан, белые летние босоножки и сразу же стала выглядеть нарядной и праздничной. «И зачем она тогда в Москве нарядилась в бронежилет?» — думал я, поглядывая на её загорелые плечи, на каштановые волосы, которые были прикрыты тёмным газовым платком.

— От старого монастыря кое-где остались стены да пара угловых башен. В тридцатые годы там были размещены мастерские, а во время войны в него попала бомба, — начала рассказывать Саяна, едва мы вышли за ворота. — Во время Отечественной войны тысяча восемьсот двенадцатого года там была ставка Кутузова. Год назад, девятого августа, в день святого Пантелеймона, началось возведение нового храма, а пока верующие ходят в небольшой деревянный пристрой.

Через несколько минут мы подошли к храму. Пахнуло свежескошенным сеном, возле одной из башен я увидел за изгородью стожок и рядом с ним маленькую тёлочку. Она с детским любопытством уставилась на нас, тихая, мирная, ручная, как и всё, что было вокруг неё, — обычная сельская картинка, которую вряд ли можно было встретить в городских храмах.

Саяна, перекрестившись, вошла в церковь. Я вошёл следом. Шла вечерняя служба, на которой присутствовало десятка два прихожан, в основном женщины и дети. Лица у взрослых были строги и печальны, все дневные и жизненные заботы были оставлены за дверями, глаза были устремлены вовнутрь себя, хотя перед ними был знакомый по прежним службам временный алтарь, перед которым нёс службу отец Сергий — так мне его за минуту до этого представила Саяна. А ребятишки и в храме оставались детьми, крутили по сторонам головёнками, перешёптывались, крестились быстро и неумело. Но они были, и это говорило о том, что в России женщины ещё не разучились рожать детей и приучать их к тому, чему совсем недавно научились сами.