Черный ирис. Белая сирень - [20]

– А что, небось, нравятся ножки? – пересилила она себя. – Поцеловать хочется?

«Это все из-за тебя, все из-за тебя, – мысленно говорила она художнику. – Вот на, получай, вот тебе!»

– Ну, поцелуйте же, доктор!

Доктор осклабился, закряхтел, встал на колени и, взяв ногу Векиной между двумя ладонями, звонко поцеловал над бантиком туфли.

– Прямо не ножка, а бланманже!

«Какая гадость! Точно операцию делает! – вся съежилась Векина. – Вот до чего ты довел меня! Ты! Ты! Ты! Ага! Не нравится? Так получай же еще!»

Она вдруг лукаво улыбнулась и откинула рукав платья:

– Посмотрите, какая у меня на локте ямочка.

Доктор вытянул губы трубой и нагнулся, но Векина отдернула руку:

– Вы себе слишком много позволяете.

Доктор выпучил глаза и так и остался с вытянутыми губами.

Через полчаса после его ухода пришел художник Шатов.

– Пожалуйста, не оправдывайтесь, – холодно остановила его Векина. – Мне все равно. Тем более что я сама должна кое в чем признаться вам.

– ?

– Я увлеклась другим.

– ?

– Вы бы убедились сами, если бы пришли на час раньше. В сущности, я рада, что все между нами кончилось к обоюдному удовольствию.

Шатов немножко опешил, и губы у него слегка задрожали, впрочем, ровно настолько, насколько это полагается опешившему человеку.

– Так вы находите, что… к обоюдному?

Векина засмеялась самым ироническим смехом, какой только могла придумать, и молча вышла из комнаты.

Она слышала, как Шатов надевал в передней калоши, как, надев их, он еще подождал чего-то в передней, и когда дверь захлопнулась, она неожиданно укусила себя за руку и заплакала.

Вечером в постели стала сочинять письмо. Сначала так:

«Милостивый государь! Мне бы хотелось получить обратно мой портрет…» Потом так

«Ведь мы расстались друзьями, не правда ли? Пусть мой портрет послужит залогом наших простых дружеских отношений…»

И, наконец, так:

«Евгений! Я люблю тебя! Пришли мне твой портрет…»

Потом заснула.

Утром посыльный принес букет черных ирисов.

– Письма нет?

– Нет!

Она целовала каждый венчик холодных черных цветов и улыбалась дрожащими губами:

– Так не уходят! Нет! Это не прощальные цветы. Они черные оттого, что он тоскует, а тоскует оттого, что любит! Осталось еще два дня свободы, – нельзя терять ни минуты.

– Евгений! – говорила она в телефон. – Евгений! Прости меня! Это неправда, я не люблю другого. Я наклеветала на себя, чтобы отомстить тебе. Отчего я одумалась? От черных цветов. Черный ирис сказал мне, что ты тоскуешь и любишь. Я люблю черный ирис! Понимаешь? Черный ирис! Только черный ирис! Нет, нет, я не сумасшедшая, я только счастливая.

Он обещал прийти, и она целый час металась между двумя зеркалами в гостиной и в спальне. Завязала ирисы яркой желтой лентой.

– Смейтесь, ирисы!

В три часа позвонили, и в ожидании она закрыла глаза, но когда открыла их – увидела свежевыбритую физиономию доктора Катышева.

– Ну, как сегодня, милая барынька? Беспокоился о здоровье, зашел проведать.

– Ничего… сегодня хорошо. Только я очень занята… – лепетала Векина.

Катышев окинул взглядом комнату.

– Как вы красиво завязали ленту на цветы. Бездна вкуса!

– Только не трогайте! – встрепенулась Векина. – До этих цветов нельзя дотрагиваться, – они священны. Они мне дали столько счастья, что… словом, не ваше дело.

Катышев вдруг умилился.

– Родная моя! – засюсюкал он. – Детонька моя! Да неужели же так угодил!

Векина вся похолодела.

– Что?.. Что вы говорите?

– Неужели угодил цветами? А я еще не хотел брать, что черные, да приказчик уломал. Самые, говорит, модные в сезон. Ну, модные так модные, давай. Да вы что?

Векина стояла вся бледная и задыхалась.

– Да как вы смели! Подлый вы человек! Нахал бесчестный! Как вы смели послать цветы без письма, без карточки!

– И чего вы, барынька, ей-богу! – испугался Катышев. – Я же думал, что вы и сами догадаетесь, от кого, после вчерашнего, гм…

– Уходите вон! Как вы смеете так оскорблять женщину? Я пожалуюсь мужу, он расправится с вами. Уходите вон, негодяй!

Испуганный Катышев спускался с лестницы на цыпочках, – он не смел шагать целой ногой, – когда встретил подымающегося художника Шатова.

Художник весело посвистывал и нес большой букет черного ириса.

– Голубчик! – схватил его за руку Катышев. – Вы к ней? И с цветами? Бросьте, как другу говорю, – бросьте. Это такая женщина! Это – святая женщина… Это – сама добродетель… Это – зверь. И, по-моему, у нее даже тут неладно.

И он постучал по лбу пальцем.

– Вы находите? – насторожился художник.

Подумал немножко и стал спускаться вместе с доктором.

Раскаявшаяся судьба

После генеральной репетиции подошла ко мне одна из актрис, молоденькая, взволнованная…

– Простите, пожалуйста… ведь вы автор этой пьески?

– Я.

– Пожалуйста, не подумайте, что я вообще…

– Нет, нет, я не подумаю, что вы вообще, – поспешила я ее успокоить.

– У меня к вам маленькая просьба. Очень, очень большая просьба. Впрочем, если нельзя, то уж ничего не поделаешь.

Она не то засмеялась, не то всхлипнула, а я вздохнула, потому что угадывала, в чем дело: наверное, попросит прибавить ей несколько слов к роли. Это – вечная история. Всем им так хочется побольше поговорить!

Актриса покусала кончик носового платка и, опустив глаза, спросила с тихим упреком: