Чёрный иней - [79]

Всё было выщерблено пулями, разбито ливнем свинца. Возле иллюминатора распласталось окровавленное тело, которое, словно щитом, заслонило от двери то, ради чего они оказались на этом острове, — шифровальную машину...

«Смага! Телом закрыл!..»

С усилием оторвал товарища от шифровальной машины и положил Смагу на пол. Уловил едва слышный стон и удивлённый тем, что Смага ещё жив, начал разрывать на нём одежду, чтобы перевязать раны.

Смага открыл затуманенные глаза.

— Не суетись, Джафар... Со мной всё в порядке. Я знал, что вы успеете. Слушай, что я скажу... Бате передашь...

Из мерцающего полумрака беззвучно возник Щербо. Джафар инстинктивно вскинул автомат.

— Свои, Джафар!

Превозмогая подступающее беспамятство, Смага описал последние дни их группы, плен, смерть Краповича и Чёрного. Сказал о Щербане. Что с Гвоздём, и в чьих руках сейчас метеостанция, он не знал.

Он силился ещё что-то сказать, но так и не смог, голова его бессильно упала на руки Джафара.

«Вот ты и отмучился, Володя... Если бы не ты... Кто знает?.. Кто, кроме меня, Джафара и... Кто ещё остался?»

Послышались тяжёлые шаги старшины, он конвоировал двух немцев. Левая ладонь его была окровавлена. Утомлённо указав рукой на пленных, он вопросительно посмотрел на командира.

— Запри где-нибудь, — сказал Щербо; снял каску и вытер пот со лба.

— Назаров убит.

— Гаральд? — Тоже.

Этот невыносимо длинный бой длился целых восемь минут. «А всё-таки — наша взяла, мы её заполучили...» Потянулся за трубкой. «Неказистая, похожа на печатную... Наверное, увесистая. Придётся старшине на горбу переть... А он ранен...»

Долго молчал и не пошевелился, даже, когда погасла трубка. В ушах плыла тишина, ни выстрелов, ни воя ветра... А рядом Смага с затуманенными глазами казалось всё ещё глядит в белый иллюминатор. Щербо протянул руку и закрыл ему глаза. Потом вспомнил, что пора идти к передатчику и вызывать бомбардировщики, а за ними — подводную лодку, чтобы дать ей новые координаты встречи.

65

«Выходит, на метеостанции Байда с Валеевым? Почему там, а не здесь? Что здесь происходило? Где Гвоздь? Ладно, теперь всё проще, спустимся к фиорду — выяснится... Лодка может прибыть в любой момент, точного времени они назвать не смогли. Надо торопиться. Управились очень вовремя. Пленных возьмём с собой, сейчас нет ни времени, ни сил их допрашивать. Фашистов, тех, что лежат у входа, всех втащить внутрь. Лётчики будут работать пятисотками, при точном попадании никаких наших следов остаться не должно. Даже, если гансы надумают высадиться со своей субмарины и всё тут прошерстить. И похоронить Назарова, Гаральда, Смагу, Ткачука... Моих ребят. Даже похоронить по-человечески нельзя».

Джафар обыскал самоубийцу и передал Щербе документы. «Майор Йозеф Гревер. Место рождения — Нюрнберг... Начальник всей этой конторы. Почему сломался? Что заставило раскусить ампулу?»

Раскрыл чёрную тетрадь, найденную у офицера. Дневник — это мысли, мировоззрение. Перед тем, как сдать в разведотдел, надо будет полистать…

«Перед немецким духом всегда стоял и стоит категорический императив, движущий немцем, — обязанность привести всё в порядок. Всё в мире должно дисциплинироваться из себя, а германцы должны упорядочить хаос. Только в результате акта их мысли и воли впервые появляется действительно упорядоченный мир. Германец всегда ставит перед собой задачу необходимого, отсюда — органичное чувство долга. Или это трагедия воли сверхчеловека, которая не признает ничего над собой и вне себя?»

«Органичное чувство долга? — Щербо грустно усмехнулся. — Никем и нечем не ограничиваемое, это «чувство» может далеко завести... А нам, славянам, разумеется, в чувстве долга отказано».

Пролистал несколько страниц.

«Эта война является испытанием для нации, для всего современного, так называемого человечества, развращённого самоуспокоенностью. Но творчества и истории не может быть без страданий, без боли. И хотя любому стремлению к сверхчеловеческим ценностям присуща своя жестокость, решение мировой задачи неизмеримо выше мещанского благоденствия и затхлого эгоистичного наслаждения. Если в народе побеждают «идеалы» благополучия, то он уже не может иметь историю, не в состоянии выполнить никакой миссии в мире. Жестокость этой войны — это жестокость исторической судьбы, жестокость исторического испытания».

«Миссионер, тоже мне, умник, — пусть на том свете чертям проповедует!»

Он пошёл в торец барака, остановился в тамбуре. Смотрел, как старшина привязывает к свае нарты, кормит уцелевших собак. В развороченном гранатами проёме на обломках исковерканных досок успел осесть иней. Он был чёрным.

Впереди шёл Джафар, за ним — трое пленных, которых конвоировал Сиротин, следом — старшина с тяжёлой машиной на плечах. Замыкал цепь Щербо.

Непогода, будто исчерпав за прошедшие сутки всю свою лють, теперь окончательно угомонилась, грязные серые тучи начали медленно уползать на запад. Робкие лучики солнца пробились сквозь завесу туч, и ледяные языки засверкали золотистыми бликами.

Щербо позволил себе расслабиться и неторопливо перебирал в памяти эпизоды боя. Вспомнилось, как смертельно раненный немец, которого принесли нарты в самый разгар боя, сбивчиво хрипел на ухо Щербе, склонившемуся над ним, что полумёртвый красный оказался хитрее их, что из трёх остался только он, что собаки в метель грели его теплом своих тел, но теперь, слава Богу, всё это позади... Немец уже почти ничего не соображал. Умер он через несколько минут после того, как его внесли в барак.