Черный гусар - [25]

Ещё раз разлили по кругу и весело, громко проорали троекратно «ура!». Караульного обхода, рунда, не опасались. Батальонный командир знал о сегодняшней сходке и разрешил её, разумно полагая, что пусть уж лучше пьют под его наблюдением, чем неведомо где и как...

Мишка ловко обустроил место для будущей игры. Поставил походный столик, даже не столик, а доску на низеньких ножках, чтобы и с койки удобно было управляться с картами, и с ковра. Бранский на правах хозяина взялся держать банк, четверо-пятеро самых азартных сели понтировать. Прокинули первую, и кому-то не повезло.

Кокорин взъерошил волосы:

— Загну, пожалуй. Риск — он на любую стену нас проведёт. Только и ты, Бранский, уж дай карточку...

— Держи, — коротко кинул граф и метнул направо ту самую, что была загадана несчастливым товарищем.

Тот только крякнул...

Мадатов подошёл одним из последних и сел около входа. Ему и не хотелось идти, и он не решался пренебречь приглашением. Он знал, что его и так считают плохим товарищем, службистом, фрунтовиком-гатчинцем. Он не любил бывать на офицерских попойках, хотя пить мог получше многих. Он только раз, в первый же месяц офицерского звания, прокатился со всеми в «весёлый» дом, и увиденное там не понравилось. Сговорчивую, опрятную девушку можно было подыскать в городе; обходилось такое приключение дешевле и казалось намного чище. Карт же Валериан сторонился совершенно, потому что никак не мог рисковать даже частью своего небольшого жалованья. Служба в гвардии требовала расходов, поручик же получал три сотни рублей в год.

В столице удобно было служить богачам вроде Бранского. Остальные тянулись изо всех сил, налаживали нужные связи и старались не упустить удобный момент, чтобы, например, устроиться у важного лица адъютантом. Другие, не столь проворные, выходили в армию, перескакивая чином через ступень. Как Бутков. Едва получив капитана гвардии, он попросил себе подполковничью должность и теперь командовал батальоном в мушкетёрском полку где-то на юго-западной границе империи. После его ухода Мадатову сделалось тускло и тяжело. Он не то чтобы стал тяготиться службой, но перестал видеть в ней смысл существования.

И город давил на него, никак он не мог привыкнуть к высоким домам, нависавшим, запиравшим небо верхними этажами. Каждый свободный час уходил к реке, следил, как лавируют шлюпки, подхватывая ветер плотными парусами. Река сердилась, поднимала волны, пыталась распереть, раздвинуть берега, облицованные гранитом. Какие-то лодки сновали по ней, какие-то барки перемещались лениво между наплавными мостами. Она тоже страдала от тесноты, хотела выбежать за городскую черту, влиться в море. Мадатов не знал, куда же ему податься.

Мальчику Ростому, каким он был четыре года назад, более всего в жизни хотелось стать в один строй с солдатами государя российского. Поручику Валериану Мадатову, кем он стал нынче, уже казалось скучным изо дня в день равнять ряды и шеренги, следить, как вчерашние крестьяне, надувая щёки, тянут носок, балансируя на правой ноге, как вбивают в ствол воображаемые заряды, как в пять темпов оборачивают ружьё «от дождя» при совершенно ясной погоде...

IV

Валериан размышлял и пил глоток за глотком, другие офицеры опустошали бокал за бокалом. Мишка подливал ром в чашу, смачивал ромом же сахар. Картёжники упорно ловили удачу в тусклом свете полудесятка свечей, кто-то тихо перебирал гитарные струны. Принесли трубки, в палатке сделалось дымно и душно. Уже несколько раз просили раскрыть вход на время, обменять загаженный воздух на чистый, красносельский, вечерний.

Пару раз Мадатов порывался уйти, но оставался на месте. Что ему было делать в своей палатке, отсыревшей, пустой, изученной за несколько месяцев от конька до подрубленного нижнего края стенки?! Он слушал, как хрипловатый тенорок выводит забавную песенку, излияние страстного чувства такого же офицера, как сам поющий, как слушающие его прапорщики, поручики, капитаны. Валериан достаточно уже знал французский, чтобы разобрать хотя бы общий сюжет романса. Сидящие рядом с ним говорили, заглушая певца. Он поднялся, чтобы перебраться поближе к музыканту и к столу, за которым велась игра.

Игроки уже много раз меняли карты; отброшенные лежали на ковре в беспорядке, шуршали, путались под ногами. Как раз принесли новые. Кокорин взял колоду, сжал пальцами, так что бумажные наклейки лопнули с лёгким треском. То же повторили другие понтёры. Граф стасовал колоду точными, заученными движениями. Взял её сверху тремя пальцами, предложил снять.

Брянскому везло. Монеты от понтёров перетекали потихонечку в банк, кто-то уже взялся за мел, играл в долг, рассчитывая до побудки всё же вернуть утраченное.

Граф метал новую талию, игроки напряжённо следили за вылетающими картами, беззвучно призывая удачу повернуть и в их сторону.

— Атанде! — неожиданно крикнул Кокорин.

Брянский остановился и подождал, пока тот подберёт нужную карту.

— Вот эта! — Изрядно подвыпивший весельчак прихлопнул рубашку толстой, широкой ладонью. — Чувствую, душа моя, дашь ты мне сегодня, дашь!..

Он загнул угол отложенной карты, показывая, что увеличивает ставку вдвое.