Черный дракон - [4]
— Ой, да кушай ты, кушай! — говорила бабушка. — Не гневи мать. Больно уж ученая стала... Мы раньше-то без всяких этих... По-простому кушали, да здоровее были...
Так вот в это самое время Маруся Чугунова и нанесла однажды нестерпимую обиду своей бабушке.
Дело было в выходной день. Уже у утра Маруся вооружилась карандашом и принялась за какие-то очень сложные вычисления. Только и слышалось тихое, с расстановкой бормотание: «Триста шестьдесят пять помножить на сто пятьдесят... ноль сносим... пятью пять... пять пишем, два замечаем...»
Только один раз она оторвалась от работы, чтобы ни с того ни с сего вдруг спросить бабушку:
— Бабушка, сколько тебе лет?
— Да неужто ты не знаешь? Уж семьдесят пятый пошел.
Больше Маруся ничего не спросила, и каждый опять занялся
своим делом.
Опять бормотание, с передышками, с погрызыванием карандаша и смотрением в потолок.
Маруся закончила свои выкладки, когда язык и губы стали совсем синими от химического карандаша.
Глаза у нее так и горели.
— Бабушка, бабушка! — радостно и изумленно воскликнула она. — Ты двадцать три коровы съела!
Старуха выронила из рук недочищен- ную картошку.
— Ко-ро-ов? Да ты... что? — тихо произнесла она после длительного молчания.— Уж ладно ли с тобой, Мария?! — и сердито и недоуменно посмотрела на Марусю, подняв на лоб очки.
Маруся поспешила ее успокоить:
— Бабушка, да ведь это за всю твою жизнь! На каждый день я клала сто пятьдесят граммов. И первые три года жизни я совсем не считала, потому что ведь ты маленькая была — не ела мяса... И когда у тебя эти самые... как их... посты... Ну, проверь, проверь сама!..
Маруся подбежала к ней с бумажкой и стала показывать свои вычисления.
Но бабушка отстранила ее рукой и даже отодвинулась от нее вместе с креслом.
— Ну хороша, ну хороша внучка! — говорила она голосом, полным обиды, покачиваясь всем телом. — Уж за все труды отблагодарила бабушку. Спасибо, дитятко, спаси-и-бо!.. Господи! Да где же это смерть-то моя ходит? — вдруг воскликнула она, всплеснув руками и подняв глаза к потолку. — Уж прибрала бы меня скорее, избавительница! Не объедала бы я никого, не обпивала... Только что грамоте ее выучили, а уж и подсчитать велят, сколько чего старуха съела!.. Двадцать три коровы!.. Это что ж такое! — ужаснулась она и опять заплакала.
Маруся уж давно смотрела на нее испуганная и растерянная. Она только сейчас поняла, какой неожиданной стороной повернулись ее вычисления для мнительной и больной старухи. Да ведь она, Маруся, думала, что бабушке тоже любопытно будет узнать, сколько чего может съесть человек, если он проживет до семидесяти пяти лет. Ведь она и про себя подсчитала, и не только мясо, а сколько хлеба, воды, молока, зелени. Ведь у них же в классе об этом речь зашла на уроке естествознания. Проходили пишевой рацион, и кто-то спросил Надежду Павловну, сколько хлеба может съесть, сколько воды может выпить человек за всю свою жизнь. Мальчишки закричали: один: «Хлеба, наверное, с Эльбрус!», другой: «А я думаю, с Гауризанканар!». «А воды, наверное, целое озеро!»
Надежда Павловна слушала, слушала их, а потом и говорит: «Да чего проще! Суточный средний паек на одного человека вам известен, в году триста шестьдесят пять дней. Кому интересно, пусть подсчитает».
Про все про это Маруся и принялась рассказывать бабушке, обняв ее и всхлипывая вместе с нею.
Конечно, бабушка ее простила тогда. Но все же совсем забыть про этих «коров» она так и не смогла. И когда на нее находила опять полоса обидчивости, бабушка нет-нет да вспоминала их, и тогда ей легче было заплакать.
Сейчас, когда Маруся исключительно из-за любви к точности заявила, что не могла же она отравить в с е х, если дома оставался один только человек, бабушка, разобидевшись, опять припомнила ей «двадцать три коровы» и заплакала.
Итак, все кончено! Уж не сидеть ей больше в своем сереньком лабораторном халатике, с пробиркою, тихо вращаемой над спокойным голубым пламенем спиртовки!
Лаборатория! Разве не в ней была вся радость и сила ее?! Разве было что-нибудь отраднее чем сухое сияние словно мелом начищенной лабораторной посуды: реторт, колб и пробирок?! А маленькие фарфоровые чашечки — целый набор — словно для угощения кукол! А роговые весы, тоже маленькие-маленькие и страшно чувствительные! Один раз, когда она взвешивала на них поваренную соль, вдруг с потолка опустился на одну из чашечек еле заметный паучок, и чашечка эта сразу перетянула. А ведь надо принять во внимание, что паучок висел на паутинке, значит, не всем своим весом опустился. Когда она рассказала об этом в школе, так ей не поверили, сказали, что она врет... А как быстро теплели or ладони роговые чашки весов, и как долго-долго держалась в них теплота! Она любила прикладывать их к щеке: становилось уютно, хорошо, и казалось, вот оно, счастье, и есть!
Маруся преображалась, надевая свой лабораторный халат. Ей даже казалось,, что в движениях, в голосе и в выражении лица у нее бывает тогда что-то общее с Надеждой Павловной, преподавательницей химии и физики в их седьмом классе.
Даже пробирку с жидкостью она держала в пламени спиртовки так же легко и красиво, как Надежда Павловна, и, конечно, отверстием не к себе, а в сторону и при этом все время вращая, а то ведь горячие брызги могут попасть в глаза, может лопнуть пробирка...
