Черный бор - [3]

Благодари всегда, — за все — за радость,

Коль радость благостью Его дана, —

И за печаль. В печалях нам видна, —

Но в темной ризе — та же Благость![12]

Все, что дано от Бога, все — одно: и печаль, и радость, и любое страдание. Ибо понятия эти «изобретены» самим человеком, придумавшим время и пространство, а значит, мир конечного небытия, наполненный призрачными ощущениями, застилающими собой чистое и ясное бытие божественное — жизнь души.

Большинство людей живет призраками, которые сами же создают и принимают за реальность, причем за реальность единственную.

А кто же по-настоящему блажен и счастлив?

Блажен, кто молится и верит,

Кто неземною мерой мерит

Свое призванье на земле…[13] —

считал граф Петр Александрович Валуев.

Знакомство с его произведениями станет для сегодняшней публики еще одним свиданием с ушедшей действительностью, реальной и воображаемой.

Сергей Сучков

В большинстве случаев сохранены орфография и пунктуация автора

ПОВЕСТИ

У ПОКРОВА В ЛЁВШИНЕ (В семидесятых годах)

I

— Опять за книгой, — сказала сердито Варвара Матвеевна, войдя в комнату, где Вера сидела у окна за пяльцами, но не вышивала, а держала в руках книгу и ее перелистывала. — Урывками мало подвинется работа, и ковер к сроку не поспеет.

— Я недавно перестала вышивать, тетушка, — сказала молодая девушка, покраснев и встав со стула, на котором сидела. — Я целое утро работала и только хотела дать глазам поотдохнуть.

— Хорош отдых! Как будто читать не хуже для глаз, чем шить по крупной канве. Впрочем, мне не было бы до того никакого дела, если бы ты сама не обещала вышить ковер к сроку. Я в твои дела, как ты знаешь, не вмешиваюсь.

— Ковер будет готов к сроку, тетушка; осталось дошить менее двух полос, а до именин отца благочинного с лишком месяц.

— Знаю — но мало ли что может случиться; ты здоровьем похвалиться не можешь: пожалуй, вдруг свихнешься и сляжешь; пожалуй, и глаза от усердного чтения заболеют. Целое утро, ты говоришь, вышивала; посмотрим, на сколько в целое утро дело подвинулось.

Варвара Матвеевна подошла к пяльцам и костлявою буро-желтою рукой откинула холст, которым была прикрыта часть канвы. Справедливость сказанного Верой была очевидна. Но лицо Варвары Матвеевны не прояснилось. Она взглянула на племянницу исподлобья, с выражением сосредоточенной злости во взгляде, сердясь за то, что не было за что сердиться, и, отойдя от пялец, сказала:

— Глаза все-таки следует беречь. Чтение — плохой отдых. И что читала ты? Верно, какой-нибудь роман или опять немецкие вирши.

Вера молча подала Варваре Матвеевне книгу, которую она еще держала в руках. Это было старое издание «Подражания Христу» перевода Сперанского. Варвара Матвеевна взяла книгу, раскрыла и, тотчас закрыв, положила на стоявший вблизи столик. Имя Христа становилось вразрез всему, что ей просилось на язык. Она с полминуты промолчала; но, заметив на окне другую книгу, указала на нее Вере и спросила:

— А там что за книга?

— Немецкая, — отвечала Вера. — «Очерки Природы» Гумбольдта. Мне их дал Карл Иванович.

— Карл Иванович твой — записной поставщик книг, — заметила Варвара Матвеевна. — Впрочем, надеюсь, что он худых не ставит. Гумбольдт… против Гумбольдта ничего сказать нельзя.

Варвара Матвеевна не знала по-немецки и Гумбольдта даже в переводе никогда не читала; но имя его ей было известно из журнальных статей, и она сознавала, как сама выразилась, что против этого имени нечего было говорить. Она окинула взглядом комнату, как будто отыскивая в ней что-нибудь менее безупречное, чем Гумбольдт, но, по-видимому, не нашла, потому что более ничего не сказала и вышла из комнаты, по обыкновению не затворив за собой двери.

Вера смотрела вслед тетушке, не двигаясь с места. Судорожное движение сказывалось в чертах лица; на глазах выступили слезы. В это время стенные шварцвальдские деревянные часы пробили два и обратили к себе внимание молодой девушки. Она взглянула на них, потом тихо подошла к двери, заперла ее, вернулась на свое место перед пяльцами, села, но, не принимаясь за иголку, сжала обе руки и заплакала.

— Боже мой! Боже мой! — проговорила она. — Какое мучение!

Крупная слеза, скатившаяся на цветок, вышитый шерстью бледно-желтого цвета, испугала Веру. Она торопливо схватилась за лежавший на пяльцах платок, отерла им след слезы на шитье, потом глаза — и принялась за работу. Однообразно стучал маятник часов; однообразно ходил он справа влево и слева вправо; иголка однообразно пронизывала канву сверху вниз и возвращалась снизу вверх сквозь соседние нити. Время шло, как всегда идет, без перерыва, без возврата, как будто мимо всех, но всех незаметно захватывая и унося с собой. Вера безостановочно продолжала работу и только бросала иногда через окно беглый взгляд на улицу. Но когда часы пробили половину третьего, она остановилась, накинула холст на шитье и, отодвинув пяльцы, встала у окна. Между тем дверь отворилась, и в комнату вошел отец Веры, Алексей Петрович Снегин, служивший начальником счетной части в одном из местных правительственных учреждений и, по-видимому, только что возвратившийся со службы, потому что он был в мундирном фраке, с орденом на шее и с другим в петличке. На его добродушном лице явно выражалось двоякое удовольствие быть дома и увидеть дочь.