Черный ангел - [12]
Проклятое нахождение смерти сгинет тогда, как гибнет роса на травах от лучей солнца.
И в этот миг повеет теплый ветер, от дыханья которого зацветет у ног поверженного дивный цветок. Он будет белый и голубой, ибо в нем будут жить воспоминание и любовь. Воспоминание будет грустным, а любовь горячей.
И две силы станут превыше вражды в мире: память о бывшем и пламенная любовь к грядущему и тому, что есть…»
«Милость, любовь и пощада» — такой задумчивой формулой венчается легенда о Жаворонке.
— Милость, любовь и пощада, — думал я, покидая родимый погост. — А как же эти жизни? А кто же — Поверженный?!..
Высокие старые тополя буйно шумели на кладбище свежей, густой листвой, и я расслышал их зов:
— Да, да: «Милость, любовь и пощада»!..
И, уже уходя от скорбных могил, я вдруг, точно очнувшись от волшебного сна, задал себе давно томивший меня страстный, страдальческий и вместе такой наболевше-простой вопрос.
— А что же будет с нею, с этой неоглядной, прекрасной и великой твоей родиной, этой загадочной дочерью Скифии, Гипербореи и Киммерии? Так много ведь честных сердец перестало биться! Такая жатва смерти!..
И я страстно ответил себе самому, с великой тишиной на устах, но так, как если бы я бросал свои слова целому миру:
— Россия никогда, никогда не погибнет!
Георгий Северцев-Полилов
ВЕЩЕЕ…
Познакомился я с ним в Иванову ночь….
Все из нашего пансиона разбрелись, кто куда. Одни пошли на берег реки смотреть, как жгут смоляные бочки, другие направились в парк, к развалинам, разумеется, преимущественно женщины, поэтически настроенные, и в саду пансиона остался только я один. Убежала и прислуга.
Я вошел в одну из маленьких беседок и убедился, что там имеется еще другое человеческое существо.
В уголку, прижавшись к стенке, сидел старенький человечек и любовался на несколько десятков шкаликов, освещавших фронтон пансиона — незатейливая иллюминация нашего дома.
Старик улыбался, на его изрезанном морщинами лице расплылось выражение удовольствия, выцветшие глазки были устремлены на мигающие огоньки, впавший рот сложился в улыбку.
Я не стал мешать ему и удалился молча. Это был старик-садовник. Как его звали, мне не было известно. Говорили только, что ему более сотни лет, но для своего возраста он был достаточно бодр и подвижен.
О чем думал дед в эту минуту? Вспоминал ли он давно прошедшие времена, все радости невозвратной молодости, грезилось ли ему беззаботное детство, товарищи, веселые игры в эту полную таинственной прелести Иванову ночь, перелом лета… Кто знает?
С тех пор я только еще раз видал старого садовника, когда он привязывал к колышкам разметанные ночным дождем в клумбе цветы. Он мне показался совсем ветхим старцем…
Миновали июньские дни. Надвинулся удушливо жаркий июль. В лугах запахло ароматом скошенной травы, зашелестели колосья озимых хлебов, заволновалась желтая нива, точно безбрежное море, созревал хлеб.
Скоро и жатва. Зерно налилось добротное, янтарное. Радуются хлеборобы. По ночам зарницы заблистали, кой- когда легкий, теплый дождик вспрыскивал, освежал, но не вредил хлебу.
У нас в пансионе время было мирное, летне-ленивое.
Все отдыхали от зимних занятий, жили растительной жизнью, много гуляли, казалось, что и конца не будет такому умственному прозябанию.
Это было 19-го июля…
Стояла удушливая ночь. Несмотря на открытое окно, в комнате было нечем дышать. Мне не спалось. Я чиркнул спичку, посмотрел на часы: близилось к полуночи. Огонь совершенно прогнал мой сон, я наскоро оделся, спустился по лестнице в нижний этаж и выбрался в сад, оттуда было недалеко пройти и на дорогу.
Шоссе пролегало под сенью густых каштанов и вязов. И днем-то оно было полно таинственного сумрака, а теперь это была какая-то бездонная пропасть, зияющая темнота…
Ощупав руками, я перешел на другую сторону дороги и сел на каменную тумбочку…
Темнота сконцентрировала мои мысли, я чувствовал какую-то особенную жуть от этого невольного одиночества, отчужденность…
Я знал, что направо, через несколько десятков сажен, лежали ворота замка, за которыми притаились древние развалины, на левую руку шоссе убегало в поле, минуя тоже очень старое здание общественного зернохранилища.
Теперь не помню, долго ли находился я в таком абсолютном состоянии покоя. Окружающая тишина и темнота буквально давили меня.
Неожиданно пронесшийся какой-то глухой стон заставил меня вздрогнуть. Меня охватил страх… Секунда, другая, стон снова пронесся, еще жалостнее, еще тяжелее…
Снова наступила тишина. Я онемел… Не знал, бежать ли мне обратно или ждать. Из этого оцепенения меня вырвал человеческий голос. Кто-то бормотал… Слов я не мог разобрать.
Я обрадовался случайному соседу и, стараясь сдержать волнение, спросил:
— Кто тут?
Недалеко от меня послышалось слабое шуршание, шлепанье шагов, ко мне кто-то подошел и на плохом русском языке проговорил:
— Не бойтесь, это я.
Слова его успокаивающе на меня подействовали. Я чиркнул спичку и посмотрел на говорившего. Это был старый садовник.
— Слышали? — подавленным голосом спросил он.
— Да. Что это такое?
— Земля плачет, она чует кровь, много прольется ее, — тихо говорил старик. — Не первый раз я слышу этот плач. О, я его уже слышал много лет назад и тогда был он справедлив…
