Чернышевский - [59]

«Обращаясь к определению степени предлежащего Чернышевскому наказания, сенат находит что Чернышевский, будучи литератором и одним из главных сотрудников журнала «Современник», своею литературной деятельностью имел большое влияние на молодых людей, в коих со всею злою волею посредством сочинений своих развивал материалистические в крайних пределах и социалистические идеи, которыми проникнуты сочинения его, и, указывая в ниспровержении законного правительства и существующего порядка средства в осуществлению вышеупомянутых идей, был особенно вредным агитатором, и посему сенат признает справедливым подвергнуть его строжайшему из наказаний, в 284 ст. поименованных, то есть, по 3-й степени, в мере, близкой к высшей, по упорному его запирательству, несмотря на несомненность доказательств, против него в деле имеющихся»^{128}.

Все это не значит, что сенаторы читали «Современник». Нет. Они просто вписали в свой приговор выводы двух «Обзоров литературной деятельности Н. Г. Чернышевского», которые были им доставлены и по личному приказу Александра II «приобщены к делу». Один из этих обзоров принадлежал упомянутому выше литератору и переводчику Гейне В. Д. Костомарову. Он проявил в ней значительную проницательность.

В ней доказывалось, что смысл литературной деятельности Чернышевского и руководимой им группы заключался в том, что они, «стараясь доказать несостоятельность всех отживших, всех существующих и всех вновь заводимых порядков, показали нам картину нового социального быта, идеал которого они видят в коммунизме». «Большая часть произведений… подметной литературы, — заключал Костомаров, — есть не что иное, как развитие, дополнение и пояснение идей, замаскированных или недоговоренных» в статьях Чернышевского. Посылая этот «разбор литературной деятельности Чернышевского» министру юстиции, шеф жандармов приписал, что он «может быть, был бы прочтен не без пользы некоторыми господами-сенаторами»^{129}. Сенаторы — или их секретари — не пренебрегли советом жандарма.

Вторая записка была составлена профессором Петербургского университета М. И. Касторским. Этот ученый муж заканчивал свое исследование следующим выводом: «В подметных прокламациях высказываются те же самые политико-экономические учения, которые развивал Чернышевский, с тою лишь разницею, что в прокламациях они не прикрыты ученою диалектикою, а являются в безыскусственной форме… Прокламации суть как бы вывод из статей Чернышевского, а статьи его — подробный к ним комментарий»^{130}.

Вот за это — за свои легальные, подцензурные статьи — и был осужден Чернышевский. Правда, Ленин сказал, что «своими подцензурными статьями Чернышевский умел воспитывать настоящих революционеров». В этом и была суть дела. Все остальное, что фигурировало на суде, было только предлогом, попыткой, к тому же явно неудавшейся, обставить хоть бы убогими декорациями голый акт классовой расправы.

Чернышевский великолепно, конечно, отдавал себе в этом отчет, В своем опровержении обвинительного акта, составленного сенатскими секретарями, он прямо указал сенату, что последний продиктован «сословным раздражением той части дворян-землевладельцев, которая была недовольна освобождением крепостных крестьян»^{131}. Понимали это и люди, окружавшие Чернышевского. Его двоюродная сестра, Е. Н. Пыпина писала 12 апреля 1864 года своей матери: «Против Николи существует такое же озлобление в петербургских аристократических кругах, как и в саратовских… Со всеми передовыми людьми всех стран повторялась его история. У нас на Руси, кажется, он первый возбудил всю российскую знать и дворянство»^{132}. В подчеркнутых мною словах Пытанной истинный обвинитель Чернышевского указан даже точнее, чем в смягченном по тактическим соображениям указании самого Чернышевского. Ибо в процессе Чернышевского действительным обвинителем — и одновременно судьей и палачом — была не та или иная часть дворянства, а именно вся российская знать и все дворянство, как противившееся «освобождению» крестьян, так и сочувствовавшее ему.

Уже много лет спустя после смерти Чернышевского, человек совсем другой культуры, чуждый и враждебный всем интересам и традициям Чернышевского, мистик и богослов, В. С. Соловьев дал меткую и исчерпывающую характеристику процесса Чернышевского.

«Назвать его (дело Чернышевского) «судебной ошибкой», — писал он, — было бы совсем не точно, так как для судебной ошибки необходимо, чтобы были две вещи: во-первых, суд, и, во-вторых, ошибка, то есть невольное заблуждение. Но в деле Чернышевского не было ни суда, ни ошибки, а было только заведомо неправое и насильственное деяние, с заранее составленным намерением. Было решено изъять человека из среды живых — и решение исполнено. Искали поводов, поводов не нашли, обошлись и без поводов»^{133}.

А сам Чернышевский? — 7 декабря 1863 года с ним имела свидание Е. Н. Пыпина. «Он, как всегда, покоен и весел; говорил, что ему странно, что у господ-сенаторов нехватает решимости подписать постановление, что ведь, вероятно, не они выдумали его, следовательно, рассуждать им нечего»^{134}.

Сенат постановил: Николая Чернышевского 35 лет лишить всех прав состояния и сослать на каторжные работы в рудниках на 14 лет, а затем поселить в Сибири навсегда.