Чернышевский - [154]

Вскоре по приезде на родину Николай Гаврилович познакомился с сотрудником местной газеты «Саратовский листок» Горизонтовым. Тот рассказал ему, между прочим, что в шестидесятых годах был изгнан из семинарии за вольномыслие и за чтение романа «Что делать?».

На вопрос Горизонтова, почему он не сотрудничает в журналах, Николай Гаврилович ответил, что разнобой и отсутствие ясной программы и целенаправленности в современных журналах глубоко чужды ему, и добавил, что лучше уж он будет писать в местной газете о саратовской старине и о будущности города Саратова.

– Но, конечно, не под своим именем, чтобы не было неприятностей ни мне, ни вам.

Когда речь зашла о современных писателях, Николай Гаврилович особо выделил Короленко, предрекая ему блестящую будущность. Чернышевскому был близок демократический характер творчества и гуманизм этого прогрессивного писателя, сурово обличавшего общественные порядки царской России.

Еще в Астрахани Николай Гаврилович, прочитаз рассказ Короленко «Сон Макара», дивился той верности, с которой Короленко так мастерски нарисовал портрет якута. «Написать так мог только талантливый человек, хорошо изучивший быт и душу якутов», – говорил он.

Личное знакомство писателей, переживших почти одновременно тяжелую сибирскую ссылку, произошло 18 августа. Короленко, возвращаясь с Кавказа, заехал в Саратов с целью повидать Чернышевского. Он описал потом это памятное событие, запечатлев в проникновенном очерке живые черты своего великого современника. На первый взгляд фигура Чернышевского показалась ему совсем молодой. «Но когда я взглянул ему в лицо, – вспоминал Короленко, – у меня как-то сжалось сердце: таким это лицо показалось мне исстрадавшимся и изможденным под этой прекрасной молодой шевелюрой. В сущности, он был похож на портрет, только черты его, мужественные на карточке, были теперь мельче, миниатюрнее, – по ним прошло много морщин, и цвет этого лица был почти землистый. Это желтая лихорадка, захваченная в Астрахани, уже делала свое быстрое, губительное дело… Из холодов Якутска Чернышевский приехал в знойную Астрахань здоровым. Мой брат видел его там таким, каков он на портрете. Из Астрахани он переехал в Саратов уже таким, каким мы его увидали, с землистым цветом лица, с жестоким недугом в крови, который уже вел его к могиле.

Это чувство внезапного и какого-то острого сожаления возвращалось ко мне несколько раз в течение разговора, который завязался у нас как-то сразу, точно мы были с Николаем Гавриловичем родные, свидевшиеся после долгой разлуки.

Он говорил оживленно и даже весело. Он всегда отлично владел собою, и если страдал, – а мог ли он не страдать очень жестоко, – то всегда страдал гордо, один, ни с кем не делясь своей горечью».

Беседуя с ним, Владимир Галактионович уловил, что в основных своих взглядах Чернышевский «остался тем же революционером в области мысли, со всеми прежними приемами умственной борьбы».

Перед отъездом из Саратова Короленко зашел проститься с Николаем Гавриловичем. «Поздним вечером Чернышевский проводил меня до ворот, – писал он, – мы обнялись на прощанье, и я не подозревал, что обнимаю его в последний раз…»

Несмотря на ухудшающееся здоровье, Николай Гаврилович попрежнему усиленно и много работал. Перевод «Всеобщей истории» подходил к концу. Он намеревался, завершив этот труд, написать две популярные книги, доступные самым широким слоям читателей – одну по политической экономии, другую по истории.

Мысли его часто возвращались к бурной и славной эпохе шестидесятых годов, когда рядом с ним в «Современнике» рука об руку работали его ближайшие друзья и единомышленники – Некрасов и Добролюбов. Николай Гаврилович свято чтил их память. Зная, как важна для будущего история жизни и творчества этих великих деятелей русской культуры и освободительного движения, он хотел передать следующим поколениям все, что помнил о своих соратниках.

Он стремился завершить подготовку материалов для жизнеописания Добролюбова, считая, что по ним можно будет создать одну из замечательнейших книг, которая поможет юношеству вырабатывать характер, твердый взгляд, последовательность в поступках.

Теперь написание этой книги облегчалось, потому что Пыпин и Антонович возвратили Николаю Гавриловичу сохраненные ими бумаги, письма и дневники Добролюбова, над которыми он работал перед своим арестом, публикуя в «Современнике» «Материалы для биографии Добролюбова».

Кроме того, Чернышевский вступил в переписку с родственниками и друзьями Николая Александровича, прося их прислать документы и воспоминания о нем. Ольга Сократовна деятельно помогала мужу в этой работе; она сама поехала в Нижний Новгород, на родину Добролюбова, чтобы получить здесь необходимые материалы.

В ту пору еще была жива свидетельница расцвета «Современника» – Авдотья Яковлевна Панаева. Когда Чернышевскому стало известно, что она готовит к отдельному изданию свои мемуары, он выразил желание не только содействовать ей в этом перед издателями, но и дополнить ее книгу приложением своих воспоминаний.

За долгие годы тюрьмы и ссылки в сердце Чернышевского не потускнело чувство глубокой любви к Некрасову. Однажды Николай Гаврилович забрел с поэтом Н.А. Пановым в Барыкинский сад на берегу Волги. Сидя здесь за чайным столиком, они разговорились о прошлом. «Когда зашла речь о «Современнике», – вспоминает Панов, – он глубоко вздохнул и несколько минут сидел молча, как будто в это время воскресало его славное былое. Про Некрасова, как поэта и человека, он сказал следующее: «Его не все из нас понимали и любили, но он-то видел нас насквозь и, ох, как понимал. Зоркое око имел покойный и был подчас немножко строптив; да ведь надо знать – что пережил… не легче, пожалуй, моей каторги. А поэт был большой, как Пушкин, как Лермонтов. Только жаль, не пройти ему теперь в народ, не пройти… Интеллигенция, молодежь его любит, многие почти наизусть знают; но кое-кто поохладел, забывать начинают. Не беда: после оценят, да еще как. Памятник ему в Петербурге поставят, не хуже, может быть, Пушкинского в Москве. И стоит он такого памятника, заслужил… На днях я перечитал его от доски до доски… Неотразим! Взять хотя бы «Последние песни». Он ведь только о себе, о своих страданиях поет, но какая сила, какой огонь!..»