Чернышевский - [107]

Так, например, в «Литературных мелочах прошлого года» в апрельской книжке «Современника» Добролюбов жестоко высмеял всю несложную механику, с помощью которой беллетристы-обличители стряпали свои невинные экзерсисы. «Писарям, становым, магистратским секретарям, квартальным надзирателям житья не было. Досталось также и сотским и городовым. Если же и задевались иногда губернские чины, то обличение большею частью слагалось по следующему рецепту: выдвигался благороднейший губернатор, благодетель губернии, поборник законности и гласности, около него группировалось два-три благонамеренных чиновника, и они-то занимались каранием злоупотреблений». (Нетрудно заметить, что строки эти прямо перекликаются с горькими мыслями Гоголя о невыносимой стеснительности дозволенных границ сатирического изображения, высказанными им в «Театральном разъезде», в «Носе» и в ряде других произведений.)

«Но вслушайтесь в тон этих обличений, – продолжает Добролюбов, – ведь каждый автор говорит об этом так, как будто бы все зло в России происходит только от того, что становые нечестны и городовые грубы».

Герцен не сумел оценить революционную направленность политической сатиры «Свистка» и энергичной борьбы Чернышевского и Добролюбова против вредного увлечения мелкотравчатым обличительством.

1 июня 1859 года он напечатал в 44-м листе «Колокола» свою известную статью «Very dangerous!», полную резких и несправедливых выпадов против редакции «Современника», якобы посягнувшей на основы зарождавшейся гласности в России.

Защита либерального обличительства была центральной темой статьи Герцена. Но есть основание предполагать, что он был задет не столько осмеянием обличительного направления, сколько проводившейся в статьях Чернышевского и Добролюбова общей переоценкой роли людей сороковых годов. Еще в рецензии на «Стихотворения» Огарева, напечатанной в 1856 году, Чернышевский поставил вопрос об отношении революционного поколения шестидесятников к дворянской революционности. Дворянские деятели сороковых годов уже не могли быть вождями поколения революционеров-разночинцев, которые остро чувствовали отсутствие твердой последовательности и решительности в действиях своих предшественников.

«Онегин сменился Печориным, Печорин – Бельтовым и Рудиным. Мы слышали, – писал Чернышевский, – от самого Рудина, что время его прошло; но он не указал нам еще никого, кто бы заменил его, и мы еще не знаем, скоро ли мы дождемся ему преемника. Мы ждем этого преемника, который, привыкнув к истине в детстве, не с трепетным экстазом, а с радостною любовью смотрит на нас; мы ждем такого человека и его речи, бодрейшей, вместе спокойнейшей и решительнейшей речи, в которой слышались бы не робость теории перед жизнью, а доказательство, что разум может владычествовать над жизнью, и человек может свою жизнь согласить с своими убеждениями».

С еще большей ясностью и прямотой высказал аналогичные мысли Чернышевский в статье «Русский человек на rendez-vous».

Излюбленные герои дворянской литературы, так называемые «лишние люди», почитавшиеся в своей среде «солью земли», ни в какой мере не могли служить примером для «новых людей», которые готовились к смертельной схватке с ненавистным им общественно-политическим строем царской России. «…Нам все кажется, – писал Чернышевский, развенчивая «лишнего человека», – будто он оказал какие-то услуги нашему обществу, будто он – представитель нашего просвещения, будто он лучший между нами, будто бы без него было бы нам хуже. Все сильней и сильней развивается в нас мысль, что это мнение о нем – пустая мечта, мы чувствуем, что недолго уже остается нам находиться под его влиянием, что есть люди лучше его, именно те, которых он обижает; что без него нам было бы лучше жить…»

Противопоставление «новых людей» прекраснодушным и бездеятельным мечтателям, пережившим свое время и только мешающим теперь движению вперед, заняло большое место в литературно-критических работах Добролюбова (статья о Станкевиче, «Литературные мелочи прошлого года», «Что такое обломовщина?» и др.). Как бы предугадывая в общих чертах портреты людей нового времени, нашедших через несколько лет отражение в романе Чернышевского «Что делать?», Добролюбов подчеркивал твердость, спокойствие и решительность «новых людей», их чуждость туманным абстракциям, их вражду ко всякому фразерству и самолюбованию, их крепкую связь с окружающей жизнью.

Именно этих черт не хватало главным героям дворянской литературы, галерею которых от Онегина до Бельтова завершил, наконец, образ Обломова.

«Общее у всех этих людей, – говорит Добролюбов в статье «Что такое обломовщина?», – то, что в жизни нет им дела, которое бы для них было жизненной необходимостью, сердечной святыней, религией, которое бы органически срослось с ними… Они только говорят о высших стремлениях, о сознании нравственного долга, о проникновении общими интересами, а на поверку выходит, что все это – слова и слова. Самое искреннее задушевное их стремление есть стремление к покою, к халату, и самая деятельность их есть не что иное, как почетный халат… которым прикрывают они свою пустоту и апатию… Пока не было работы в виду, можно было еще надувать этим публику; можно было тщеславиться тем, что мы вот, дескать, все-таки хлопочем, – ходим, говорим, рассказываем… Остановите этих людей в их шумном разглагольствовании и скажите: «Вы говорите, что нехорошо то и то,