Черные воды Васюгана - [22]

Посаженная мной картошка хорошо взошла, и в июле я окучивал ее высоко тянущиеся побеги — как тяжело было держать тяпку в слабых руках! Работал с перерывами, сгибаясь каждые две минуты, пот лился мне на лоб, на брови, кровь на шее я вытирал вперемешку с комарами. Надежда на хороший урожай давала мне силы переносить все страдания.

Из моих соотечественников никто не взялся за эту работу. Комендант тоже не появлялся; мы были ему не нужны: больше двух третей депортированных «сбежали» из ссылки особым образом — над ними росла теперь трава; среди тех, кто остался, были крепкие, но уже в преклонном возрасте люди, а другие, помоложе, одной ногой стояли в могиле.

Наконец закончилась последняя картошка, которую я выменял, и теперь оставались только крапива и пырей.

Сентябрь приближался, и вместе с ним время копать картошку. С лопатой, ведром и мешком я отправился на свое картофельное поле, выкопал один куст, другой. Ах, поговорка «У глупого крестьянина огромная картошка» была не про меня: мои клубни были чуть больше, чем бобы, но при этом меньше, чем грецкий орех. Все, что я смог накопать, — это два ведра крошечных клубней — именно столько я посадил весной. Только позднее я, неопытный в сельскохозяйственных работах горожанин, понял, почему моя картофельная ботва так буйно взметнулась ввысь (а я этому так радовался): она изо всех сил тянулась к солнцу.

Дождливое лето, однако, не только мне, но и крестьянам принесло плохой урожай. Картошка снова была дефицитом; за деньги ее вряд ли можно было купить, только через бартер. Нам удалось выменять одно ведро. У меня и мамы почти ничего не осталось из одежды, без которой мы могли бы обходиться. Из хороших вещей оставались теплое одеяло и большая подушка, которые нужны были нам, чтобы не околеть от холода.

Мама!..

Наступил октябрь, нас ждала зима, вторая зима, которую мы должны были провести здесь — вдали от родины, в холоде и голоде. Мама часто думала об отце. «Помоги ему, Боже, — говорила она тихонечко, — он сделал столько хорошего, чтил и поддерживал своих родителей, не жалел денег для дома престарелых...» Ах, к тому времени моего дорогого отца уже не было. В пятидесятые годы, когда я жил уже в Тегульдете, я получил наконец ответ на свой запрос. В нем говорилось, что 27 декабря 1941 года в Долинском (место под Карагандой в Казахской ССР) мой отец, сидящий в пресловутом рабочем лагере № P-246, также известном под названием «Карлаг», умер. Причина смерти: «сердечный приступ» — обычная формулировка, прикрывающая убийство. Боженька, возьми душу моего невинного отца в свой рай!

Кое-как я смог раздобыть еще одно ведро картошки, которую мы ели, заботливо взвешивая в руке каждый клубень. В нашем жилище царило тягостное молчание. Соседи — мне помнится, оставалось семь или восемь женщин — изредка перекидывались словами. О чем можно было уже говорить? В конце концов, артикуляция тоже требовала затрат энергии.

Было 5 октября, когда ночью я услышал, как мама стонет во сне. Я схватил ее за руку, пощупал пульс: он был слабый и часто пропадал. Утром я увидел маму, лежащую с открытыми глазами, она хрипела. «Мама!» — закричал я; в ответ только хрип. Меня охватил безумный страх. Одна из женщин сказала, что нужно накапать ей спирту, который был у господина Г. Я выскочил из дома, побежал вдоль домов, крича: «Моя мама умирает!», прибежал обратно. Мама лежала тихо, глаза открыты — она была мертва. В последние минуты я оставил ее одну.

Я откинул спутанные седые волосы с маминого лба, гладил ее впалые щеки и тихо плакал. Меня словно парализовало, я не знал, что делать. Пришли господин Г. и кто-то еще: в конторе я должен был заказать гроб. Прошло три или четыре часа, а я все сидел в ногах у мамы, погруженный в свое горе. Голова у меня была тяжелая, я не мог ухватить ни одной ясной мысли. Когда же я очнулся, то увидел зрелище, от которого кровь застыла у меня в жилах: по маминой рубашке ползли полчища вшей, которые повылезли из своих укрытий на ее охладевшем теле. Это шестое октября 1942-го стучит в моем сердце[47].

Я отправился в контору. Для гроба нужны были гвозди, и я должен был их купить; легко сказать, ведь магазинов тут не было. Я пошел вдоль заборов и онемевшими пальцами вывернул, вытащил из досок горсть ржавых, скрюченных гвоздей. На следующий день мою мать похоронили. Истощенная кляча тянула телегу, на которой лежал гроб. Около десяти сельских жителей шли, провожая мою маму в последний путь. Гроб опустили в могилу (крестьяне, что выкопали ее, спасибо вам!), засыпали землей. Никакой метки, даже воткнутой в землю палки нет на том месте: я был не в состоянии думать, остальные были безучастны.

Мама была последней, для кого еще был сколочен гроб: не хватало досок и гвоздей; тех, кто последовал за ней, опускали в могилу завернутыми в льняное полотно.

Сегодня деревня, где мама в чужой земле нашла последнее пристанище, опустела; тайга разрослась над разрушенными, сгнившими домами, над маминой могилой и над могилами других несчастных.

После похорон я, шатаясь, побрел в нашу «усадьбу». Оказалось, что все ушли из нее: соседи покинули это злосчастное место. Я упал на кровать, накрылся одеялом и уснул от изнеможения и душевного потрясения. Возможно, это был летаргический сон: я спал три дня и три ночи подряд. Один раз я через приоткрытые веки смог различить фигуры; они бесшумно вошли в комнату, бросили на меня смущенные взгляды, забрали из моего мешка картошку и исчезли. Я узнал каждого из них, но был не в состоянии пошевелиться или сказать хотя бы слово. На четвертый день я поднялся. Комната казалась непривычно светлой. Я выглянул наружу: на земле лежал свежевыпавший снег. Было холодно, я замерз и накинул на себя пальто. Потом нетвердой походкой пошел к дому, где жили мои «наследники», и вернул обратно свою картошку. Никто не посмел возражать; они таращились на меня, как на привидение.