Черные воды Васюгана - [20]

В последний месяц зимы и в начале весны количество смертей увеличилось. Первыми уходили мужчины преклонных лет, за ними вслед пожилые женщины; наконец, настала очередь молодых. Умирали быстро, неожиданно, без страданий. Новости о смертях перестали удивлять и часто воспринимались равнодушно. Помню одного высокого опрятного сорокалетнего мужчину, держащегося немного особняком, по фамилии Шаевич. В ту осень мы недалеко от деревни должны были дергать лен. Стоял сухой, солнечный день, все работали молча; Шаевич добросовестно трудился вместе со всеми и при этом шутками и веселыми рассказами создавал всем хорошее настроение. «Сегодня Шаевич был такой милый», — говорили на обратном пути наши черновчанки. Был… «Днем прилег и уже не встал», — сухо сообщил впоследствии его сосед.

В это время меня стали мучить сильнейшие позывы к мочеиспусканию. По ночам давление в мочевом пузыре заставляло меня вставать каждые два часа. Сонный, шатаясь, я шел к дверям и писал прямо в снег, а потом падал на жесткую постель и снова мгновенно засыпал. Эти регулярно повторяющиеся ночные прогулки заменили мне будильник: подъем в четвертый раз означал, что наступило утро.

Две-три семьи смогли удержаться на плаву. Им повезло, они были расквартированы к богатым крестьянам и сами были достаточно хорошо обеспечены: имели драгоценности, одежду, домашнюю утварь, чтобы вести со своими хозяевами обмен.

Количество депортированных уменьшалось катастрофически быстро. Добрый старый господин, который в свое время со стоическим юмором воспринял оглашение нашей двадцатипятилетней ссылки, умер еще в конце года; «гарантия» истекла преждевременно. Госпожа Фаликманн, его жена, вскоре последовала в могилу за своим супругом; молодой Фаликманн, который во время сенокоса так радовал нас арией Кальмана, остался совсем один. Он продолжал жить в маленькой комнате у крестьянки, и вещи, оставшиеся у него после родителей, давали ему шанс на выживание.

Вероятно, по требованию крестьян, которые устали от своих обременительных гостей, руководство колхоза посреди зимы решило для тех ссыльных, которым, очевидно, жить оставалось недолго, оборудовать общежитие. Нам выделили пустующий дом, стоящий в конце ряда домов вдоль Ипалин-Игаи. Видимо, изначально это строение планировалось использовать как официальное учреждение, контору или клуб; оно состояло из единственной огромной комнаты с двумя окнами, выходящими на реку. Для нас даже — сколь сердечная забота! — поставили железные походные кровати! Ave, Stalin, morituri te salutant![45] Сюда поселили одиннадцать истощенных мужчин и женщин, претендентов на услуги Харона. Маме и мне выделили одну кровать.

Однажды после нашего размещения к нам даже пришла приветливая медсестра из большой деревни Теврис. (Упоминать о том, что в Сталинке не было медсестры, не говоря уже про аптеку, было бы излишне.) Когда очередь дошла до меня, я пожаловался на сухой кашель, на ночную потливость и слабость, предположил легкую лихорадку, поскольку градусника не было. Она выслушала меня с участием и посоветовала мне — совсем в духе Гейновской баллады «Жаммерталь» — употреблять хорошую и жирную (!) пищу. Когда она ушла, я посмеялся в кулачок. Еще в школьные годы — особенно благодаря книге Пауля Круфа «Охотник за микробами» — я приобрел кое-какие знания в области медицины, так что симулировать туберкулез мне не составляло труда. Я знал, что легкие у меня здоровы, но хотел, чтобы весной меня не погнали на работу; для этого я сейчас, согласно симптомам, должен был быть признан «нетрудоспособным». Ах! Как же я был наивен — едва переставляя ноги, я думал о возможности физических работ!

Наши запасы были полностью исчерпаны, уже долгое время, мама и я, питались только картофельными очистками. Однажды я решился на отчаянный поступок: там, где дорога от Ипалин-Игай уходила направо, недалеко от реки стоял солидный дом, в котором одиноко жила крестьянка. Она была стара, худа и очень замкнута; говорили, что ее сын в Теврисе занимает важную должность. До сих пор всем, кто осмеливался предложить ей что-нибудь к обмену, она грубо отказывала. Вот туда-то я и направился; я говорил бессвязно, изображая стеснительного дурачка, полагая, что вещи, которые я ей предлагал, мало чего стоят; потом замолчал, опустив глаза. Крестьянка оглядела меня с ног до головы, спустилась в подвал, принесла ведро картошки и вручила его мне — я думаю, больше из сострадания, чем из желания приобрести вещи, которые я принес. Когда я, произнося слова благодарности, пятился к двери, она стала меня убеждать, что будет намного лучше, если я не буду ходить с опущенной головой. Добрые слова старой, строгой женщины придали мне мужества — пусть Бог отблагодарит ее! — и весь наполненный радостью, я нес неожиданный подарок домой.

Трудным делом было для меня бритье. В свое время я в спешке вместо своей бросил в чемодан отцовскую бритву «Жиллетт». Ее лезвие довольно скоро затупилось; мне посоветовали точить его о внутреннюю сторону стакана — и это помогло. Таким образом, я скоблил бороду, вероятно, в течение года. Позднее я как некурящий смог два коробка спичек выменять на новое лезвие. (Этим бритвенным аппаратом я пользовался в течение всех лет моей ссылки. Теперь я храню его — единственную вещь, что осталась мне от отца, — как реликвию.)