Черные лебеди. Новейшая история Большого театра - [3]

— Когда человек становится начальником, вокруг него резко меняется социальный и личностный контекст. Вы как-то сказали, что самое трудное для вас было научиться отказывать друзьям.

— В последние годы мои отношения к людям, безусловно, изменились. Мне трудно судить, насколько я преобразился, смею надеяться, что стал более терпелив. Постоянно совершенствуюсь в искусстве компромисса. Без этого никак нельзя, к сожалению. А что касается отношения людей ко мне — это надо их спросить. Я за все время работы артистом был в кабинете директора театра два или три раза. Мне теперь говорят: «К вам не прорваться» или «Люди боятся вам сказать». Но вы посмотрите: у меня постоянно люди. Это и есть демократия? Когда-нибудь этому придется положить конец, потому что работать зачастую просто невозможно.

— Артист балета — существо подневольное, он обречен выполнять команды хореографа.

А директор — это распоряжение судьбами других. Что вам пришлось менять в характере при вступлении в руководящую должность?

— Все наоборот: я никогда не ощущал себя подневольным на сцене, никогда не повторял механически того, что мне показывали, всегда переосмысливал по-своему. И многое я придумывал сам. Но вы правы в том, что это абсолютно разные профессии. Когда вы — художник, творящий на сцене, вы подчиняете всех себе. И зрительный зал, и оркестр, и сценографию, и концепцию спектакля. Все работает на вас. А здесь, в этом директорском кресле, задача иная: я должен раствориться в других, учитывать каждого.

— Когда премьер уходит со сцены, он прощается с тем, что приятно греет душу: овациями публики, армией поклонников, охапками цветов, автографами. Вам без этого трудно?

— Легко. Когда я, будучи уже директором, пришел на «Спартак» в качестве зрителя, всем было очень интересно посмотреть, как же буду реагировать на ситуацию: вот-де я сижу в ложе, а кто-то на сцене пожинает лавры в моей не самой худшей роли. А я никак не реагировал — ни внешне, ни внутренне. Сожаления, что что-то ушло безвозвратно, не было. Я сознательно выбрал другую жизнь и знал, на что я иду. Правда, не совсем. Не думал, что будет так сложно.

— В чем заключались сюрпризы для директора Васильева?

— Артист, если он хороший артист, настолько увлекает зрителя, что зритель сопереживает ему, так сказать, единой массой. А здесь так не получается. Здесь много противоположных течений, и не все становятся единомышленниками. Я не получаю такого отклика в театре, чтобы на мои предложения все сказали: «Ах, как это замечательно» — и тут же сделали на сто процентов. Я понимаю, бессмысленно думать, что этот огромный коллектив может полностью мыслить со мной в творческий унисон. Но моя задача — увлечь как можно большее число людей в театре. Увлечь интересной работой, а не принуждением.

— В одном из интервью несколько лет назад вас спросили, знаете ли вы о том, что в театре вас прозвали Васильев-Блаженный. Вы тогда ответили: лучше Блаженный, чем Иван Грозный.

— Пусть меня называют как угодно, лишь бы люди в театре работали в полную силу.

Мне не нужно, чтоб меня боялись. Хотя я знаю точно: власть, основанная на страхе, прочнее и долговременней власти на любви.

— Вы из поколения шестидесятников, известны демократическими убеждениями. Но по должности принадлежите к верхушке новой российской номенклатуры…

— Я далек от близких контактов с властями. Некогда, я занимаюсь театром. Хотя меня с самого начала предупреждали: для того чтобы здесь долго сидеть (хотя я не знаю, сколько я здесь просижу, меня позвали в критический момент, сказали — выручай театр. Ну давайте, сказал я, пришла палочка-выручалочка), надо ходить по кабинетам, бывать в Кремле, сидеть в приемных у министров, выбивать и добиваться. Это значит, что большую часть рабочего дня меня бы в ГАБТе не было. Но мне кажется, что моя главная задача — работать здесь, в театре. С другой стороны, я понимаю: если я, народный артист и директор Васильев, пойду по инстанциям — что-то выйдет, если пошлю помощников — возможно, ничего не получится. Хотя по характеру очень не люблю просить. И не хожу с протянутой рукой, а напоминаю об обязанностях государства по отношению к государственному театру.

 

"Спартак" в постановке Юрия Григоровича — шедевр балетной сцены. Великие исполнители главных партий — Владимир Васильев и Екатерина Максимова

У меня был хороший контакт с Примаковым. Мне казалось, что я понимаю его, а он — меня. Но он ушел. Потом со Степашиным, но он тоже ушел.

— А с Владимиром Путиным?

— С Владимиром Владимировичем я на темы театра ни разу не разговаривал. Но скоро придется, когда пройдет инаугурация. Сейчас Большой театр находится перед барьером, который надо перепрыгнуть или разрушить. Государство должно либо признать, что на искусство денег нет, потому что есть Чечня, пенсионеры и экономика, либо что-то делать. Мы получаем деньги только на зарплату, все остальное приходится искать самим.

Большой будет соответствовать мировым стандартам лишь тогда, когда окажется под патронажем президента и будет президентским театром. То же самое было при царе. Многие спектакли субсидировались не из казны, каждый министр желал вложить в театр деньги. Потому что театр пользовался высочайшим покровительством, и его статус от этого был очень высок. Советский период в этом смысле был замечательный: несмотря на то что говорили «искусство — для народа», музыкальный театр, при всех идеологических издержках, был элитарным и поддерживался государством как элитарный. Но эта элитарность касалась огромных слоев населения.