Черные крылья - [71]

Когда мне стукнуло двенадцать, родители свозили меня в дом музыки, во Фроск. Мы плыли туда на корабле две недели. В конце мы с братом просто сходили с ума от нетерпения. Леди Довара вышла на сцену в платье из ярких белых алмазов, тысячи камней сверкали, как звезды, в свете фоса. На леди был высокий воротник, разноцветный, словно павлиний хвост, возвышавшийся над головой, будто корона из сапфиров и изумрудов. Когда леди взялась за виолу, собравшиеся в зале благородные лорды и леди – а там были даже князья – благоговейно умолкли. Спустя несколько минут половина их плакала, а другая дрожала, отчаянно пытаясь сдержать рыдания.

Честно скажу: по сравнению с тканьем Эзабет игра леди Довара – дешевое цирковое фиглярство. Я никогда не понимал, что такое настоящая красота, до тех пор пока не вышел на крышу и не увидел сотканную из света женщину, собирающую краски из лунного сияния. Эзабет была как ослепительный призрак, волшебный дух, принадлежащий не к грубому и земному, но к миру фантазий и мечты. Мое сердце застыло. Я упал в этот свет раз и навсегда. В ее тканье не было ничего неестественного, ее работе не помогали грубые земные приспособления. Лишь изящный, невесомый, волшебный, невероятный танец рук, песня света – самая правдивая и искренняя из всего, что я знал.

– Эзабет, – чуть слышно выдохнул я.

Я хотел не позвать ее – но восславить, помолиться ей. Я не думал, что она меня услышит, но она услышала и повернулась ко мне. Окутывающее ее сияние угасло, ленты света рассыпались. Тьма хлынула мне в глаза, и я заморгал, ослепленный, слыша, как она шуршит и возится. Когда вернулось зрение, Эзабет уже была полностью одета и в вуали. Свет почти оставил ее – лишь чуть-чуть светилась кожа.

– Что вы делаете здесь? – холодно спросила она.

Я искал слова – и не мог уловить их. Мне сперло глотку, словно после дюжины миль бегом.

– Простите, я не хотел помешать. Но ваше тканье – я никогда не видел такого раньше.

– Я разработала эту технику в прошлом году, – смущенно пояснила Эзабет.

Она нервничает. А я чувствую себя хуже, чем если бы меня застигли подглядывающим за ней в ванной.

– Я уже вытянула весь фос, который могу удержать без катушки, – добавила Эзабет. – Надо спускаться.

Я только сейчас ощутил холод. Да, лето кончилось. Последние месяцы не оставили ничего от былого тепла. С Морока дул пронзительный ветер, на востоке змеящиеся паутиной трещины в небе истекали бледным золотисто-бронзовым огнем. Эзабет посмотрела мне в глаза. Где-то далеко пытался петь ночной пьянчужка. Плакал ребенок.

– Мне не хватало вас, – выговорил я первое, что пришло в голову. – Когда вас закрыли, мне очень не хватало вас. Простите.

– Капитан, вы мне ничего не должны. А в особенности извинений, – спокойно, равнодушно и холодно выговорила она. – Ваша помощь нам превыше всяких ожиданий. Когда-нибудь я постараюсь вернуть вам долг.

Не слова – кусок стали.

– Леди, вы мне не должны ничего. Совсем, – сказал я и захотел выдать все, вывернуться наизнанку.

И не смог. Слишком много лет горечи и прикушенных губ, слишком много стаканов дрянного пойла, слишком много жизней, утекших меж моих пальцев. Такой, как я, не мог выговорить слова, рвущиеся наружу из нутра, из сердца. Я больше не гожусь для таких слов. Не могу присвоить их. Бросить эти слова ей – значит бросить тень моей неудачи и поражения.

– Я приложу все усилия, чтобы вы с братом пережили эту беду. Я обещаю. И в этом, моя леди Танза, позвольте мне служить вам всецело.

– Зовите меня Эзабет.

– Леди, я более не считаюсь благородным.

– Лишь потому, что вы отказались от своего титула. Зачем?

Старая, больная память вцепилась в душу сонмом когтистых рук. Они хотели меня, они тянули вниз и уволокли бы меня в темноту, если бы я позволил им. Я много лет отчаянно пытался держаться вдали от них. А иногда позволял уволочь.

– После катастрофы в Адрогорске, после того, что я учинил с Тороло Манконо на той дуэли, я недостоин быть благородным. У моего рода не осталось выбора. Они отказались от меня. Я их не виню.

– И вы взяли новое имя, попытались начать заново.

– Вы говорите так, будто я совершил подвиг воли и преодолел. Нет, на самом деле я просто упорно цеплялся за жизнь. Она продолжалась, я приспосабливался. Я отправился в Адрогорск благородным офицером. Когда я вернулся, во мне не осталось ничего благородного.

– Думаете, вы так уж сильно изменились? – спросила Эзабет.

Ее глаза сияли. Интересно, что с ее лицом под вуалью? Она смеется?

– Я… изменился, – выдавил я. – Очень.

– Я тоже. Мы знали друг друга детьми. Я рада, что познакомилась с вами тогда. Лето – время детей, а не таких, как мы.

– Каких?

– Покрытых шрамами.

– Вы имеете в виду вашу руку? – спросил я.

Эзабет спрятала трехпалую руку за спину и отступила на шаг. Пропасть между нами, которую я так хотел перейти, росла. Мы обменивались словами, должными утешить и успокоить, но отчего-то они лишь умножали горечь.

– Не только рука. Вся я, – ответила Эзабет. – Под этой вуалью – только шрамы. Вы просто не понимаете.

– Но это же неправда!

Я отчетливо помнил ее лицо, свежее и прекраснее, даже чем в юности. Сильное, дерзкое, прекрасное лицо. Но ко мне медленно и тяжело подошло понимание. Я не хотел говорить об этом, не хотел убеждаться в том, что это правда. Я чувствовал себя так, будто долго вертелся, будто закружилась голова и мир потерял смысл, словно меня ударили в лицо, словно я напился до такой степени, что мир швырнул меня в канаву и оставил там лежать одиноким и замерзшим. Нет, оно было еще хуже.