Черные крылья Ктулху • 2 - [23]

Я нахожу карандаш и блокнот. Вверху каждой его страницы напечатано название юридической фирмы, на которую работает Изобель: «Джексон, Монк & Роу», с амперсандом вместо «и». Я даже не затрудняю себя тем, чтобы накинуть халат. Иду в ванную в одних лишь трусиках, встаю перед большим зеркалом, висящим над раковиной, и несколько минут смотрю на свое отражение. Никогда не считала себя красивой и до сих пор не считаю. Сегодня я выгляжу как человек, который очень долго не спал. Мои карие глаза кажутся скорее зелеными, чем коричневыми, хотя обычно все наоборот. Татуировка между моими грудями уже начала заживать, чернила на кожу наносил худой, нервный мужчина — Туз Пентаклей, как обозначила его Верховная жрица Храма Звездной Мудрости.

Я пишу в блокноте «Арамат» и подношу надпись к зеркалу. Читаю ее вслух, едва слово появляется в стекле, а затем делаю то же самое с именем Изобель Эндекотт, произнося полную чушь тихим голосом, чтобы не разбудить Изобель. В зеркале нефритовый амулет проделывает свой невероятный трюк, который я впервые заметила через несколько ночей после того, как купила его у искушенного антиквара в магазине на Уэст-Бротон-стрит. В отражении буквы, вырезанные вокруг основания, под когтями похожего на пса чудовища, имеют тот же вид, что и при взгляде прямо на них. Зеркало их не изменяет. Еще не нашлось такое, у которого бы это вышло. Я отворачиваюсь от раковины и гляжу в темноту, обрамленную дверью ванной.

Я стою на пляже.

Я, одиннадцатилетняя, сижу на тротуаре, а женщина по имени Мэдди передает мне «Колесо Фортуны» между створками железных ворот.

3

Память подводит, и мои мысли превращаются в беспорядочный бурный поток. Я — покойница, вспоминающая события жизни, которую оставила, жизни, которую отвергла. Я сижу в этом кресле за этим столом и держу эту ручку в руке, поскольку меня попросила Изобель, а не потому, что сама хотела бы высказаться обо всех мгновениях, которые привели меня сюда. Я не в силах отказать ей, поэтому не стала спрашивать, зачем она заставляет меня писать все это. Я почти задала вопрос, почему она не просила об этом раньше, пока я была живой и связанной ощущением времени, которое выстраивает человеческие воспоминания в более привычный порядок. Но потом случилось прозрение — или что-то вроде прозрения, — и я догадалась, не спрашивая. Ни одна линейная последовательность не удовлетворила бы паству Храма Звездной Мудрости, поскольку они ищут более оккультные узоры, менее интуитивные пути, какое-то альтернативное восприятие отношений между прошлым и настоящим, между одним моментом и следующим (или, если на то пошло, между первым мгновением и последним). Причина и следствие не то чтобы отвергнуты, но найдены крайне нежелательными.

— Это ты, — говорит Мадлен, передавая мне карту Таро. — Ты — «Колесо Фортуны», аватар Тюхе, богини судьбы.

— Я не понимаю, — с неохотой беру карту, и то лишь потому, что мне нравится компания Мэдди и не хочется показаться грубой.

— Со временем это, возможно, обретет смысл, — произносит она, собирает свою колоду и спешит обратно в полуразрушенный дом на Ист-Холл-стрит, надежно спрятавшись от мира за его разваливающимися стенами из желтого кирпича.

Пылая, я ложусь на холодный гранит алтаря. Вскоре моя возлюбленная, Императрица, взбирается на меня сверху — оседлав мои бедра, — а дряхлая Верховная жрица рычит свои заклинания, пока Старшие и Младшие Арканы и все члены Четырех Мастей (Пентакли, Кубки, Мечи и Жезлы) повторяют заклинания, позаимствованные из «Аль-Азифа».

«Асела Экспресс» гремит, качается и ныряет, спеша со мной через Коннектикут, а затем Род-Айленд, по моему пути к Южному вокзалу. «Коль я за смертью не зашла, она пришла за мной…»^{7} Женщина, сидящая рядом, читает книгу автора, о котором я никогда не слышала, а мужчина через проход уткнулся в свой ноутбук.

Я просыпаюсь в промозглых объятиях глинистой почвы, которая заполняет мою могилу. Она давит с поразительной, неожиданной тяжестью, желая навечно пригвоздить меня к этому месту. В конце концов, я мерзость и изгой в глазах биологии. Я сжульничала. Паромщик ждет пассажира, который никогда не пересечет реку, или его переправа отложена на неопределенный срок. Все еще без движения, я лежу здесь и поражаюсь каждому неудобству, сдавленным легким и грязи, забившей мой рот и горло. Мне даже не позволили такой роскоши, как гроб.

— Гробы оскорбляют Мать и Отца, — сказала Верховная жрица. — Какая польза от подношения, к которому они не могут прикоснуться?

Я дрейфую в тумане боли и непроницаемой ночи. Не могу открыть придавленные землей глаза. Но даже сейчас, в этой агонии и сумбуре, ощущаю нефритовый кулон, ледяной в сравнении с татуировкой на моей груди.

Я просыпаюсь в своей постели, в доме матери, через несколько ночей после ее похорон. Лежу неподвижно, слушая свое сердцебиение и успокаивающие звуки, которые издают старые дома, когда думают, что никто их не слышит. Я лежу, прислушиваясь к звуку, который донесся до моего сна о голландском погосте и вернул меня обратно в реальность — к скорбному лаю чудовищной гончей.

На алтаре под этими дымящимися жаровнями Императрица начинает очищать мое тело от слизи, грязи и личинок. Жрица бормочет заунывные заклинания, призывая тех самых безымянных богов, обремененных бесчисленными именами. Прихожане монотонно поют. Я брежу, тону в лихорадке, которая поражает воскресших, и мне интересно: познал ли ее Лазарь? Или Осирис? Страдает ли от нее Персефона каждую весну? Я не уверена, ночь ли это моего воскрешения, ночь ли моей смерти. Возможно, это вовсе не два отдельных события, а лишь одно — змея, вечно закрученная в кольцо, с хвостом, крепко зажатым между ядовитыми челюстями. Я изо всех сил пытаюсь говорить, но мои голосовые связки не вполне зажили, чтобы выдавить из себя больше, чем бессвязное, гортанное кваканье.