Черные и белые - [3]

Столь серьезное объяснение, видимо, удовлетворило обе спорящие стороны. Но всех заинтересовал загадочный Генерал черных. Сидевшие вокруг костра ребята очень просили меня рассказать об этом прославленном человеке. Не помогли ни мои ссылки на то, что это длинная история и кое-что уже забылось — а это было чистой правдой, — ни возражения, что я не умею хорошо рассказывать, так как Мара предательски заявила, что я журналист. А газетчики, как известно, умеют говорить за девятерых.

Скажу честно, мне было приятно провести несколько вечеров в пионерском лагере у костра. В детстве мы были лишены такого счастья. Я согласился рассказать о Генерале черных и остался в лагере. Другого выхода не было. Да и все равно делать мне было нечего. Лучше уж провести время с какой-то пользой.

Решили, что я каждый вечер буду рассказывать по одной истории о славном полке черных.

ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ

Два государства в одном городе

Помню, мой отец, потеряв надежду найти свое счастье на селе, перебрался в город Гулбене и устроился сторожем на железной дороге. Работа эта, как говорится, костей не ломила. Усталая спина старого землекопа могла отдохнуть. Но и зарплата была нищенской. Поселились мы на улице Озолу, на северной окраине города, где начинался старый баронский парк с тремя огромными прудами и девятью знаменитыми островками, которые пользовались большой популярностью среди местных жителей. А за парком, в то время уже довольно запущенном и заросшем, раскинулось большое болото. Каждую осень матери посылали нас туда собирать клюкву. Зимой они носили ягоды на «центр мира», как мы называли базар, чтобы за несколько сантимов продать их женам городского головы, судьи, врача или начальника полиции — одним словом, местной знати.

На улице Озолу в основном жили железнодорожники.

Тогда Гулбене скорее походил на деревню, чем на город. Но мы все — и ребята и взрослые — были истинными патриотами своего города и говорили с гордостью: «Наш Гулбене», потому что была у нас своя центральная улица длиною почти в километр! А главное — называли ее Рижской. Метров двести этой улицы, не меньше, были далее покрыты неровным слоем асфальта.

Если взобраться на пожарную каланчу и поглядеть на город сверху, то напоминал он колбасу, южный конец которой упирался в берег речки Дзирнаву, а северный тянулся через железнодорожное полотно до самого кладбища и немного огибал его. От главной улицы, как кости от рыбьего позвоночника, расходились по обе стороны улочки и переулки, порою превращавшиеся в узкие тропинки.

На той стороне города, где заходит солнце, находилась известная, полюбившаяся всем гимназисткам и некоторым романтично настроенным гимназистам черемуховая долина. Взрослые считали ее просто оврагом. Но это, по нашему мнению, было несправедливо. Поэтому ребята называли овраг Даугавой, а село, расположенное на противоположной стороне, — Задвиньем. Там жил один из наших одноклассников — Брунис, худощавый парень в очках, тонкий как жердь и умный как профессор.

В Гулбене он и в самом деле приехал из настоящего Задвинья[4]. В Риге его отцу в поисках работы частенько приходилось стоять в очереди на какой-то улице Торню, где находилась биржа труда. Потом его терпение лопнуло, и он перебрался в наш город, хотя и здесь был такой же ад, как и повсюду в буржуазной Латвии.

На другой стороне Гулбене, там, где солнце восходит, простиралось большое поле, на нем мы гоняли мяч и устраивали парады нашего прославленного полка. Правда, городское начальство называло это поле иначе — аэродром. Но на этом аэродроме производили посадку и взлет только вороны и огромные стаи галок, которые голосили значительно громче, чем самые настырные торговки на гулбенском базаре.

Сильный шум создавали и резкие, частые гудки паровозов, потому что тут же, за углом парка, располагалась железнодорожная «больница» — депо. «Паровики» — как называли паровозы наши отцы — привозили ремонтировать в Гулбене со всех концов Латвии: из городов Мадона, Лубана, Балвы, а узкоколейные «кукушки» — из Алуксне и даже из Валки.

Ранним утром городские улицы заполняли рабочие в черной одежде. Они спешили на станцию, в закопченные, похожие на угольные горы корпуса ремонтных мастерских, которые, проглотив угрюмые толпы, целый день рычали и громыхали. Вечером из депо выходили до предела уставшие, измотанные люди; они, казалось, были переломаны пополам. Покрытые угольной пылью, прокопченные дымом, будто побывав в аду, рабочие снова заполняли городские улочки.

Золотой порой для нас, мальчишек, были весна и лето, когда не нужно заботиться об одежде. Если только есть какие-нибудь бурые или сероватые трусики, можно целыми днями слоняться даже по Рижской улице, и никому в голову не приходила мысль, что он непристойно одет. Иногда только долговязая барышня Берга, презрительно сморщив нос, прошипит:

— Дикари!

Единственным несчастьем, бедствием, которое могло обрушиться на каждого из нас, было то, что нас отдавали в пастухи к какому-нибудь толстопузому кулаку. В таком случае делай что хочешь — плачь или ной, — но прощайся с городской жизнью на пять-шесть месяцев. Этих несчастных мы у себя в полку считали погибшими и во время парадов, когда назывались их имена, торжественно произносили: