Черные дьяволы - [30]

Думая о них, Нечаев видел их всех так ясно, словно они были рядом, в этом же отсеке. Они были ему очень дороги, он только сейчас понял это. А люди, которые тебе дороги, всегда с тобой.

Ему было двадцать лет. Школа, пионерский галстук, «милая картошка», которой низко бьют челом, водная станция, служба… Через два месяца ему стукнет двадцать один. А там… Но, думая о будущем, он все равно видел себя в нем таким, каким был сейчас. Но до этого будущего надо было еще дожить. Война была беспощадна, она не знала жалости. Впрочем, за эти месяцы он успел привыкнуть и притерпеться к ней. Что ж, не он первый воюет и не он последний…

Точнее, однако, было бы сказать, что он не только притерпелся к войне, но что она как бы стала его жизнью. Он даже не заметил, как это произошло. Он уже не мыслил себя вне войны, вне этой новой жизни, а жизнь, как известно, принимаешь такой, какая она есть. Поэтому он не думал об опасности, которая его ждет. Разве в окопах было легче? Или в разведке?

О чем только не думаешь на жесткой койке, когда слышно, как за обшивкой тяжело ворочается море.

Он, разумеется, знал, что существуют такие гордые слова, как подвиг и героизм, но ему не приходило в голову, что они могут иметь отношение к нему самому и к его друзьям. Героями были челюскинцы, дрейфовавшие на шаткой льдине, и летчики, спасшие этих челюскинцев. Героями были моряки с теплохода «Комсомол», которых по возвращении из Испании вся Одесса встречала цветами. А он… Он, Нечаев, мог только стоять на тротуаре и смотреть на героев издали.

Это не значит, конечно, что он никогда не мечтал о подвигах. В детстве ему хотелось быть и Кожаным Чулком, и Айвенго, и партизанским вожаком Сандино из далекого Никарагуа, о котором писали в газетах, и Чапаевым… Тогда ему казалось, будто Никарагуа и сказочная страна Атлантида лежат где-то сразу за Воронцовским маяком. Но когда живешь в портовом городе и каждый день видишь людей в пропотевших робах, то начинаешь понимать, что книжная морская романтика не имеет ничего общего с соленой морской работой и что прежде, чем стать Берингом, надо долго-долго лазать по вантам и драить медяшки.

Поняв это, он забросил в чулан комплекты «Всемирного следопыта», которыми раньше дорожил. Было стыдно мечтать о подвигах на мягкой тахте и грызть при этом яблоки.

Уже в первый день пребывания на лодке он успел вдоль и поперек исколесить свое прошлое и решил больше к нему не возвращаться. К чему? Только расстроишься. Прошлое казалось ему призрачным. Сейчас реальностью был только душный отсек, и часы над головой, и хриплый голос Гришки Трояна, и торопливовкрадчивый шепоток Игорька. Оттого он даже не стал читать «Комедию любви» Генрика Ибсена, которая попалась ему под руку. Жизнь, которая была в этой книге, тоже была далека от реальности. Без этой комедии он мог обойтись.

Не мог он только без друзей.

Оттого ему не хватало и Гасовского, и Кости Арабаджи. Не потому ли, что все самое главное в жизни было связано с ними? Говорят же, что надо съесть пуд соли, чтобы узнать человека. А они достаточно нахлебались соленой водицы. И в море, и в Одесских лиманах. И об этом нельзя было забыть.

Лампочки горели не в полную силу, но их свет равномерно распределялся по всему отсеку и поэтому казался ярким и белым. Он давил на веки, заливал глаза, как это бывает, когда лежишь под солнцем на берегу моря. Нечаев не знал, что происходит в других отсеках, не имел понятия, где находится лодка, но ему было ясно, что она идет по заданному курсу — туда, где лежит чужой берег, на котором, если обстоятельства вынудят к этому, они должны будут отыскать какого-то старичка и спросить у него: «Де твоето момиче?», словно он и не старик вовсе, а юноша, у которого непременно должна быть девушка. «Момиче» — по-болгарски — «девушка». Это объяснил Нечаеву Гришка Троян.

Обо всем было уже передумано и переговорено. Оставалось ждать.

Нечаев не жалел, что взял себе в напарники Сеню-Сенечку. На него он всегда мог положиться, Сеня-Сенечка все делал основательно, добротно. Стоило ему взять в руки «шведа» (так любовно он называл гаечный ключ), как Сеня-Сенечка словно бы становился другим человеком. Недаром сам Николай Сергеевич величал его по имени-отчеству.

А как он пел, этот застенчивый с виду паренек! Тихо, чуть-чуть раскачиваясь. Про вишневые садки и зеленые гаи-дубравы, про ставки и полноводный Днипро. Песен он знал великое множество. Мать научила. У них, оказывается, все село голосистое. Молодайки как вертаются с поля, так обязательно поют… Всю душу выворачивало. Солнце садится в пыль, отара бредет по дороге, а они… Да что говорить!..

Он вздыхал, уходил в себя, в воспоминания, но, когда его просили, снова начинал напевать, теперь уже про море — Игорек требовал только про море. Игорек был родом из Сибири, но до призыва плавал на теплоходе и считал себя чуть ли не потомственным моряком.

— Ты кем будешь после войны? — спросил он как-то Нечаева. — Я в мореходку поступлю. Решено. Знаешь, какая Атлантика? Простор! Теплоход неделю идет, вторую, а вокруг все вода, вода…

После войны! Нечаев подумал, что войне тоже ни конца ни края.