Черные бурки - [4]

С этими словами командир кинулся к двери, широко распахнул ее, потом в нерешительности замер на пороге и вдруг, резко повернувшись, возвратился к Сыровегину.

— Постой, постой, а откуда это, собственно, все известно?

— Да я… Да мне… Передачку одну удалось тут словить. Сперва я думал — ошибка, стал проверять, и вот уже третий день подтверждается: в прорыв, пробитый артиллерией и танками, вошла пехота, фронт нашего наступления ширится, темп нарастает…

Командир слушал Сыровегина потрясенный, боясь пропустить хоть единое слово. Когда парашютист умолк, наклонился к самому его лицу.

— Третий день, говоришь? Подтверждается?… Третий?! Повтори.

— Третий, — покорно сказал еще раз Сыровегин.

— И молчал, бессовестные твои глаза?! И молчал?!

— Я думал, обойдется с ногами, и городил про ремонт. Все три дня плел околесицу. У меня же задание, я к вам не ноги и не поясницу лечить прибыл, поймите…

— Я все понял. — Командир исподлобья поглядел на Сыровегина. — Эгоист ты. О себе только думал, да? Как бы твое задание не сорвалось? А нас всех без последних известий оставил? И без каких! Клинцы! Да знаешь ли ты, что я родом из Клинцов?

— Ты? Из Клинцов? — воскликнул Сыровегин. — Что-то не похож на клинцовских. Где жил там? На какой улице? Как фамилия?

— Говорю тебе — из Клинцов. Мальчишкой там голубей гонял. Сюда недавно судьба закинула. Зовут меня Николай Артюхин. Николай, Сергеев по батюшке. На Поклонной горе наша домушка стояла… — Командир зашагал по землянке, спотыкаясь, роняя целые каскады искр из неуклюжей, дрожащими пальцами свернутой цигарки. — Не знаю, что с тобой теперь и делать… Удавить тебя за то, что молчал целых три дня, или благодарность от лица службы тебе, паразиту, вынести за то, что весть «словил» такую хорошую?

— Твоя воля: дави, к стене ставь, что хочешь делай. Только есть у меня алиби, учти.

— Чего, чего? — не понял командир.

— Алиби, говорю, есть. Моя родина, представь, тоже Клинцы. И не поделиться с вами радостной вестью мне было, наверно, нелегко, подумай. Хорошо подумай, командир, а потом уж рубай.

— Ты из Клинцов?! — в свою очередь опешил партизан.

— Из них самых…

…Не пришлось землякам перед расставанием поговорить по душам. Скоро должен был прийти самолет за Сыровегиным — Артюхин сам отстукал текст радиограммы, из которой следовало, что состояние больного тяжелое, что ему нужна срочная операция, мост они сами как никак, а взорвут, раз взрывчатка доставлена.

Весь последний день и всю последнюю ночь пребывания парашютиста на Малой земле расчищали посадочную площадку для «уточки». Нелегкая это была задача; не будь чрезвычайных обстоятельств, сочли бы невыполнимой, но тут такое дело: десантник, герой двух войн — Финской и этой, Отечественной. Артюхин мобилизовал крестьян, поднял на ноги всех, кого мог. Всех вооружил пилами, лопатами, ломами. Старики, женщины, дети и те, утопая в сугробах, пришли из соседней, недавно оставленной немцами деревни. То здесь, то там слышался совсем сдавший голос партизанского командира:

— Поднажмем, братцы! Подналяжем! Надо, очень надо. Бурки слетели у хлопца во время прыжка. Черненькие. Обморозился. Гангрена…

То тут, то там высвечивал изможденные лица людей ярко полыхавший на ветру факел в руке Артюхина.

— Еще разик! Еще! Вот здесь. И тут бы. И тут…

Много лет прошло с тех пор. Очень много. Сыровегин хорошо понимал — бесполезно отыскивать кого-нибудь из тех, кто помог ему тогда выпутаться из беды. И все-таки на что-то надеялся. Где то в глубине души теплилась мысль — а вдруг…

Его давно, как всякого фронтовика, тянуло наведаться в те края, где воевал. И вот приехал. Вы кроил недельку из отпуска. Идет, шагает по той земле. По той самой! Ветер опять свистит в ушах. «Как тогда!» Снег острой мраморной крошкой сечет лицо. «Как тот!»

Протез, глубоко впечатываясь в тропку, поскрипывает на ходу, словно приговаривает: «Так, так, Сыровегин. Так, так. Правильно сделал, что приехал. Давай, давай. Трудно шагать? Пустяки! Не встретишь никого? Не встретишь, факт. Ну и что ж? А душеньку отведешь. Отвел уже. Это тоже факт, и какой! А еще бы сосну ту сыскать, земляночку ту, и можно домой…»

Вот знакомый, вроде бы, лес — вековые деревья ракетами нацелены вверх. На каком из них завис тогда Сыровегин? Глаз жадно бежит по укрытым снегом вершинам. А тропа, как поводырь, влечет все дальше и дальше. Вот уже несколько часов, как сошел Сыровегин с поезда, а места, которыми проходит, и те, вроде бы, и не те. «Неужели промазал? Да нет, не должно, парашютист или не парашютист ты, в конце концов? Ну! Ищи. Вон еще один лес — давай туда…»

Пройдя еще через один частый строй лесных великанов, Сыровегин неожиданно оказался на проселке, потом проселок свернул на шоссе — расчищенное, укатанное, прямое как стрела. Он оглянулся, чтобы мысленно прикинуть расстояние, которое отмерил от станции, и шарахнулся в сторону — на полной скорости его обгоняла полуторка. Отчаянно взвизгнули тормоза. Шумно распахнулась зеленая дверца, на асфальт спрыгнул водитель, веселый парень с голубыми глазами.

— Ты далеко, отец, ковыляешь?

— Я не ковыляю, а иду, — спокойно ответил Сыровегин.