Черные алмазы - [46]

В ту минуту, когда аббат распахнул дверь, пародийная месса закончилась, и все собравшиеся затянули разгульную песню.

Теперь и графиня видела, что за призраки поселились в ее замке.

Все ее служанки имели кавалеров: писарей, приказчиков, егерей из близлежащих имений.

Трусиха горничная, не смевшая ночью выйти в коридор, наливала вино в бокал писаря из соседнего поместья; добродетельная камеристка обнималась с гайдуком управляющего; привратница, пожилая, всегда трезвая матрона, танцевала на столе, обеими руками обняв кувшин с вином и напевая что-то. Все пронзительно визжали, гикали, хихикали, били по столу, будто по барабану. Пастух, оседлав крест, сидел на каменном надгробии прадеда графини — канцлера — и играл на волынке. (Этот звук и напоминал орган во время пародийной литании.) На могиле архиепископа стояла откупоренная бочка.

Все женщины были разодеты в шелковые платья графини, за исключением кучерши, которая, будучи сама в мужской одежде, ради полного соответствия нарядила в женский костюм своего возлюбленного, кучера из соседнего поместья: на голове здоровенного, усатого парня графиня узнала свой ночной чепец, а на плечах его красовалась кружевная накидка, которую она ежедневно надевала, когда причесывалась.

И что самое ужасное, во главе стола восседала Эмеренция, судя по всему, бесспорно состоявшая в интимной близости с молодым студентом. На ней был надет шелковый огненный салоп графини (ведь Теуделинда была худа, а барышня толста). Она раскраснелась от вина и — неслыханно! — немилосердно дымила пузатой пенковой трубкой! И это барышня Эмеренция?!

Пьяные мужчины орали, женщины безудержно визжали, пищала волынка, трещал от ударов стол; у алтаря часовни поп-самозванец с распростертыми руками распевал богохульную молитву: «Bacchus vobiscum!», а прислужник изо всех сил трезвонил в колокольчик.

Но кто же они?

Поп-самозванец — не кто иной, как ризничий, одетый в доверенное его попечению парадное облачение священника, с импровизированной скуфьей на голове. А прислуживал ему звонарь.

При виде этого зрелища графиня онемела от тройного ужаса. Сердце ее сжалось от черной неблагодарности прислуги. И этих девиц она считала своими детьми, невинными ангелами! По воскресеньям играла им на органе в церкви замка и пела с ними вместе. Они ели те же блюда, что и она, никогда не слышали от нее слова упрека. И за все это они надругались над могилами ее предков, еженощно пугали нервную хозяйку призрачным шумом, превратив ее в полубезумную лунатичку, и, что было самым тяжким грехом, наряжались во время оргий в туалеты своей госпожи, а потом ей приходилось надевать на свое девственное тело платья, оскверненные мужскими прикосновениями, залитые вином, пропитанные табачным дымом!

Однако кощунство оргии внушало еще больший ужас. Что за дьявольская мысль превратить благочестивую религиозную церемонию в богомерзкую вакханалию! Осквернить облачение священника, алтарь, скуфью, святые дары, кабацкие песни переделать в молитвы, литанию, псалмы. О, горе богохульнику! Это «горе», которое упоминается даже в Писании, превышает все человеческие скорби, ибо нет против него бальзама.

И наконец, страх!

Целая свора пьяных мужиков и столько же остервенелых мегер!

Захваченные на месте ужасного преступления!

Если они заметят, что за ними следят, они разорвут их на куски. Один мужчина и одна женщина против двадцати обезумевших, страшных в своей одержимости грешников!

Графиня увидела, как в глазах аббата блеснул апостольский гнев, и испугалась. Обеими руками она схватила священника за рукав, чтобы удержать его.

Однако аббат вырвал руку и одним прыжком перемахнул через четыре ступени, бросился к попу-самозванцу, который пародийным жестом простирал руки к сидящим за столом и издевательски тянул: «Stramen!» Отец Шамуэль дважды вытянул его по спине плетью из кожи носорога, да так, что нарядная епитрахиль лопнула, а помогавшего ему звонаря сильным пинком отшвырнул в склеп, и тот, пересчитав ступени, скатился под длинный стол.

То, что разыгралось потом, и в самом деле походило на сновидение.

Один-единственный мужчина бросился в самую гущу адского сборища, толчком перевернул длинный стол вместе с винными кувшинами и блюдами и с плетью накинулся на всю пирующую компанию.

А те, обезумев, словно наступил день Страшного суда и сбылись пророчества Апокалипсиса, в ужасе повскакали со своих мест и с криком и визгом хлынули к двери склепа. А среди них неистовствовал отважный рыцарь, точно святой Георгий в битве с драконами. Бич его хлестал по спинам, стоны и рев становились все громче; мужчины и женщины, топча друг друга, бросились по ступенькам, которые вели к коридору, оставшиеся позади орали, думая, что их тащат в преисподнюю; волынщик улепетывал на четвереньках, на беду всем прочим, которые о него спотыкались. Отец Шамуэль не знал пощады, никого не отпустил, не оставив о себе память. Никто из перепуганного сброда и думать не смел о защите. Грех, застигнутый на месте преступления, труслив; нападение было неожиданным и мгновенным, а кулаки у настоятеля могучими; одному только зажатому в угол егерю пришла в голову отчаянная мысль — выхватить плеть из рук аббата, но он получил от него такую оплеуху левой рукой, что счел за лучшее благоразумно отступить.