Черные алмазы - [28]

Каждый удар ремнем он сопровождал каким-то бурчанием, будто повторял: «Будешь мне перечить? Будешь упрямиться? Будешь упорствовать?»

Девушка не плакала, не умоляла, она только прижимала обеими руками к губам поднятый передник и, когда бессердечный парень сильно дергал ее за волосы, кротко, примирительно взглядывала на него своими выразительными глазами. Но Бронтес[15] не понимал языка глаз.

— Эй, смотрите-ка! — воскликнул Феликс. — Любовное свиданье Золушки с ее женихом!

— Вот именно, — безучастно ответил Иван.

— Да запрети же наконец негодяю избивать это прелестное дитя!

Иван пожал плечами.

— Он имеет на это право. Она его невеста. Если я вмешаюсь, он побьет ее еще сильнее. Да и потом, я вижу, парень крепко набрался. В таких случаях с ним не сладить.

— А я тебе докажу, что можно сладить, — сказал Феликс. — Я не могу смотреть, как на моих глазах избивают это прелестное дитя.

— Не вмешивайся, — увещевал его Иван. — Те, кто работает под землей, не очень-то жалуют людей, разодетых в шелка.

— А вот посмотрим! Только, когда я схвачу этого циклопа за руку, крикни: «Господин доктор!»

С этими словами, спрыгнув с дороги, элегантный столичный господин решительно зашагал во двор маленького дома.

Пети Сафран, разумеется, даже бровью не повел при появлении Феликса и продолжал еще сильнее дергать Эвилу за волосы.

— Эй, парень! — крикнул Феликс. — Ты зачем бьешь девушку?

Сафран ответил дерзко:

— Кому какое дело? Она моя нареченная!

От него и в самом деле разило палинкой.

— А, так ты еще жениться собираешься? — воскликнул Феликс, подходя совсем близко к геркулесу, которому едва доставал до плеча. — А тебе можно жениться? Разве ты не военнообязанный?

Пети Сафран тут же выронил поднятый ремень, словно тот превратился в тяжеленную кувалду.

— Я не годен к военной службе, — пробурчал он сквозь зубы. — У меня свидетельство.

— Ах, значит, не годен? А ремнем ты орудуешь отлично!

— Что же это за добрый, честный врач, который выдал тебе свидетельство? С такими ручищами! А ну-ка, позволь!

И тут он дотронулся до вздувшихся бицепсов на руке парня.

— Господин доктор! — раздался в этот момент голос Ивана.

Услышав эти слова и ощутив на своем плече пальцы Феликса, Петер в страхе выпустил волосы Эвилы.

— Ну, погоди, любезный, — сказал Феликс, взмахнув у него перед носом тоненьким стеком из китового уса, завтра утром придешь на переосвидетельствование, и я проверю, какая у тебя хворь и почему ты не можешь служитьв солдатах. Для того я сюда и приехал!

В эту минуту в голове Петера Сафрана мелькнула спасительная мысль, и он тут же закосил. Феликс только посмеялся.

— Э, любезный, так-то и я могу. — И он тоже скосил глаза. — Завтра я тебя освидетельствую.

Как только он это произнес, Пети Сафран повернулся, бросился в противоположный конец двора, перемахнул через изгородь и, не оглядываясь, побежал к лесу.

Иван был ошеломлен столь поразительной победой Феликса. При всей физической силе и личной храбрости он не добился бы ничего хорошего, вмешавшись в дела Сафрана, а этот изящный, изнеженный франтик в два счета заставил негодяя перескочить через забор и дать стрекача.

Иван почувствовал угрызения совести, ему стало стыдно. Он заметил, что Феликс намерен задержаться, поговорить с девушкой. Беренду не хотелось быть свидетелем этой сцены.

— Пойдемте, — обратился он к Ронэ, — господин Каульман нас догонит.

И они отправились дальше. Осмотрели все что могли, но с господином Каульманом встретились лишь добрый час спустя, когда возвращались обратно. Он сказал, что искал их, но не нашел.

Оставшись наедине с девушкой во дворе маленького домишки, Феликс с барственно снисходительным сочувствием в голосе спросил:

— В чем ты провинилась перед этим человеком, за что он тебя бил?

Девушка быстро вытерла передником глаза и попыталась улыбнуться. Улыбка вышла натянутой, в ней проглядывали боль и горечь. Актрисой она была явно неопытной.

— О сударь, это просто шутка! Он со мной шутил.

— Хорошие шуточки! Погляди, у тебя шея вспухла и посинела от ударов ремня.

Феликс подал девушке маленькое карманное зеркальце. Посмотревшись в него, она вся вспыхнула; быть может, синяки вызвали в ней гнев.

— Видите ли, сударь, — помрачнев, заговорила она, — дело вот в чем. У меня есть братишка, калека. Мы с ним от одного отца, от одной матери. Когда отец умер, мать вышла замуж за другого. Он был запойным пьяницей. Всегда нас бил да гнал из дому. Как-то, когда братишке было всего три года, отчим разозлился за что-то и сбросил его со стола, куда малыша посадила мать. Он упал, сломал себе спину, стал калекой. Грудь и спина у него искривились, и он задыхается, когда говорит. А виной всему отчим. Мальчик превратился в калеку, и отчим принялся еще больше его мучить да изводить. Я защищала, так он на мне вымещал зло. Ох, и доставалось же мне! Особенно когда мать умерла. А потом и отчим свалился пьяный в шахтный колодец и сломал себе шею. С тех пор мы остались одни. Живем на то, что я заработаю. Петер хочет на мне теперь жениться. Но он не выносит бедного братца, все твердит: пусть побираться идет. Такой уродище на двух костылях много милостыни насобирает на ярмарках да на папертях. Сегодня мы тоже из-за брата поссорились. Петер зашел за мной, чтоб идти в церковь. Нас сегодня в третий раз оглашают. Я сказала, что буду сейчас готова, только подогрею брату тертой картошки с молоком. Мальчик сидел на пороге и ждал, когда я дам ему поесть. «Чего? Картошку с молоком этой лягушке? — закричал Петер. — Помоев ему налей, от них черепахи жиреют». Он подошел к ребенку, взял его за уши и приподнял над землей — у мальчика даже уши хрустнули. А братец, когда его обижают, не плачет, а только глазами хлопает и рот открывает, будто молча, да горько так молит пожалеть его. Я сказала Петеру, чтобы он не трогал братика, я этого не потерплю. «А чего эта жаба не ходит побираться? Чего не сидит на паперти, чего с сумой по деревням не таскается? Никогда еще люди не видывали такого страшилища! А он дома хочет бездельничать! Уродина чертова!»