Чернозёмные поля - [3]

— Вы уж позавтракали, Степан? — спросила барыня.

— И что-таки, сударыня, говорить изволите, позавтракали! У нашего брата, мужика, обед на дворе; я вот утречком-то с парнями три десятинки, Бог дал, посеял; семя-то им разбросал, а сам ко двору по домашнему делу; они там незамай скородят. А завтрак мужицкий нешто какой? Хлебушка краюшечку взял в поле, да водицы бочонок, да хорошо, как хозяйка картошек почистит, и вся недолга.

— Чем вы пашете теперь? Всё ещё этими сохами? — с улыбкою осведомилась генеральша и, повернувшись к мисс Гук, добавила по-английски: — Вы не имеете понятия, мисс Гук, об этих орудиях; это что-то до такой степени первобытное, ещё со времён Цереры.

— Как вы назвали их, m-me Обухов?

— Соха. Пишется о, со-ха. О, вы тут увидите у нас много первобытного, о чём ваши англичане не имеют и понятия.

Степан ухмылялся себе в бороду, не понимая слов, но чуя вообще, что хулят его соху.

— Да чем же пахать, сударыня, окромя сохи?

— Вы слышите, мисс Гук? — с снисходительною улыбкою подмигивала генеральша. — La sainte simplisité! Пахать нужно не сохою, а плугами, Степанушка, плугами, — внушала она с уверенностью опытного, но кроткого учителя.

— Так-с, — говорил Степан, осклабясь какою-то хитрою, внутреннею усмешкою: — Это, значит, по хохлацкому положенью; это точно, что плугами пашут… Это вот как новь драть — первый сорт: пар пять волов запрягут и дерут себе, горя мало.

— Чего же и вы не пашете? Малороссийские, видно, умнее вас, что взялись за ум.

— У хохла, сударыня, земля не та, у хохла земля тяжёлая да глубокая, а по нашей стороне мелкие земли, слабые; плугами ковырни — в год выпашешь всю до вытруса, как зола станет. Опять же и скотов у нас таких нет ядрёных.

— Каких скотов?

— Да бугаёв, не то волухов; он больше всё волухами их судержит.

— Отчего же и вы не заведёте? — нерешительно спросила генеральша, почувствовав, что дальнейшие подробности агрономического спора были не безопасны для её самолюбия.

— Бугаёв-то? Разорила, право! — тихо смеялся Степан. — Да где же мы их теперь, по нашей тесноте, содержать будем? Ведь хохол, тот на степи сидит, у него раздолье, а у нас что? Мы и жнивьё-то каждогодно у господ откупаем, не то что какие луга! Бугаёв разводить!

— Что он толкует, этот крестьянин? — вмешалась по-английски мисс Гук.

Госпожа Обухова снисходительно покачала головою, давая знать, что не стоит труда и говорить об этом.

— Мама, что такое значит бугай? — осведомился старший мальчик.

— Это слово не употребляется в разговоре, мой друг, — по-французски с неудовольствием остановила его мать. — Это мужицкое слово, не следует подхватывать всё, что услышишь. Ты и так уж порядочная деревенщина.

— Бык бы, сказать по-нашему, а по-хохлацкому бугай. У хохла ведь на всё своя речь, — объяснил между тем Степан. — Мы вот «утка» скажем, а он те не скажет «утка», скажет «качка»; ты скажешь «курёнок», а он по-своему скажет «квочка»… Вот ты его и понимай… Тоже мудрёный.

— Ну, теперь ступай, Степан, к своему делу, — сказала генеральша, — мы тебе не хотим мешать; ты опять, верно, поедешь сеять.

— Какой хлеб сеют русские крестьяне? — полюбопытствовала англичанка.

— Почти всегда рожь, мисс Гук; наши мужички имеют даже пословицу: «Рожь — мать наша», или что-то в этом роде. Я хорошо знакома с их бытом, не смотрите, что мы живём всё в Петербурге. Вот они посеют теперь рожь, а после сделают из неё ржаной хлеб. Помните. что мы ели тогда со сливками? Совсем чёрный.

— Таперича овсы сеем, ваше превосходительство, а рожь станем сеять к осени, убравшись; рожь под зиму всегда сеется, — поправил генеральшу Степан, уже было взявшийся за дверь. — Теперь самый овсяной сев. На Руфа, сказано, земля рухнет; вот тут и поспевай сеять. «Сей по грязи, попадёшь в князи».

— Мама, что он говорит? — с недоумением спрашивал по уходе Степана Алёша, давно прислушивавшийся к незнакомым ему оборотам речи.

— Видишь, mon enfant, простолюдины имеют свои нормы выражений, которые не приняты в обществе. Нужно избегать повторять их. Мужику простительны эти грубые, банальные слова, потому что он не получил образования, но мы должны употреблять очищенный, литературный язык, а не этот жаргон.

Апрельское солнце светит высоко, а в воздухе холодно, хоть бы и зимой. Не балует жителя шишовских полей скудная и суровая природа; пусть не сразу забывает седую зиму, что наваливается на него на пять месяцев сряду и придавливает всякою нуждою. По опушкам лесков уж и травка, и голубой пролесок, а в самом лесу, в оврагах, в глинищах ещё дотаивают сугробы снега, и на прудах, уцелевших от половодья, сплошной лёд только проступил тёмною синевою, будто от натуги. Перед постоялым двором запрягают генеральше лошадей, и гувернантка-англичанка с разрешения барыни вывела Алёшу с Борею на крыльцо посмотреть, как выражалась англичанка, «жилища русских поселян». Длинная, несгибающаяся мисс Гук с двумя бессменными локонами и торчащими вперёд беличьими зубами имела некоторые учёные замашки, и, между прочим, вела для чего-то дневник своего пребывания в России — «My Travels through the Russia». Поэтому, в целях своего дневника, неразговорчивая мисс и во время переезда из Петербурга старалась пользоваться случаями показать своим питомцам особенности быта и природы русских жителей, убеждённая, что её петербургские питомцы так же мало знакомы с ними, как и сама авторша дневника. Генеральша Обухова заметила эту привычку мисс Гук и была в восторге от своей воспитательницы. «Ну, chère amie, — говорила она своим столичным приятельницам, старым институтским подругам, любившим рассуждать о воспитании детей, — моя англичанка — сущий клад; этот такой эрюдит, такой профессор; я теперь совершенно спокойна за своего Alexis′а. Он-таки у меня немножко «ветерок гуляет», весь в покойного Пьера, но эта бесценная мисс Гук заставляет его углубляться решительно во всё. О, она сделает из него голову, mesdames. Право, вы увидите что-нибудь… Я уж и не вмешиваюсь, скажу вам откровенно».