Черновик чувств - [30]

С ними нельзя спорить о методах. Они ссылаются на историю. И с этим необходимо согласиться. Все-таки они правы, когда, не считаясь ни с чем, приносят в жертву тысячи думавших иначе людей. Но как не правы они (и сколько рокового в этом заблуждении), полагая в человеке коллек-тивное начало. Человек всегда только один. Его близкие это только плохо осведомленные горячие советчики.

Убежденность в истинной правде нужна не как совесть, а как физиологическая необходи-мость, подобная дыханию.

Многие из нас тоже в основание своей программы положили бы общечеловеческое счастье, но тогда нельзя думать вкривь и вкось и нельзя верить в заведомую неправду. А мы не можем иначе.

Природные законы - это неизбежности. Наука их только обходит и обманывает. Законы человеческих отношений невозможно обойти. По крайней мере, мы с Марианной не могли. Обманывать мы тоже не могли. Необходима была опытная проверка. Выжили бы мы друг без друга? Должен ли я был застрелиться? Поседела ли бы Марианна? Опыт должен был создать новые стимулы.

Я захватнически люблю Марианну. И чем сильнее, тем с большими разрушениями. Ее характер рассыпался, и на смену разрушенному приходили новые взгляды и, главное, - привычки. Раз-дражением была гордость, помноженная на упрямство. Оно медленно проходило, как усталость, вызванная непривычкой. Так устают губы от чужого языка.

И теперь самым важным было дознаться, что же произошло, наконец.

ПРОЕКТЫ СЕРЬЕЗНОГО ОБЪЯСНЕНИЯ

Начиналось с сентенций.

Вдруг выглянула - уже полузнакомая,

И только краешком сердца

слышал, о чем и о ком она.

Я срезал по короткой хорде

горб дуги, вставаший на дороге.

О, едкость серы ссор!

Назревших, как на пальцах перстнями аккорды,

как четки, капли, как серсо.

Я понимал, что это не годится. Это неверно потому, что все слишком явно. Кроме того, я никогда не заканчиваю периода бессоюзным перечислением. Наконец, необходим пейзаж и интерьер, потому что в таком состоянии, в каком были мы, безусловно, окружающее оказывает решительное влияние. Поэтому я отверг этот проект и написал новый:

К утру восход ввалился в окна

и простудил тепло подушек.

Быстро светало. Стало душно.

И лампа взбухла, точно кокон.

Разваливалась темнота.

У стульев еще ныли плечи.

И был уже слегка намечен

рисунок комнаты. Но там,

где окна стали прорастать

и стены вырубили угол,

вдруг абсолютно полым гулом

налились комнаты. И пустота

попятилась назад, потом шагнула,

готовая привстать,

и, пошатываясь, замерла.

(После бесплодного и тяжелого разговора, очень многое сделавшего простым и ясным.)

Чужое обрубили стены.

Квадрат родился на свету.

Но категорическую пустоту

не провести согласья тенью.

Со мной не сможешь согласиться

и свой не изменить характер,

возможна только наша хартья,

как мною выправленная страница.

Ведь ты не сможешь взять и править

страницу по чужому знаку.

Так согласись хоть с моим правом

любить в созвездьи Зодиака!

В родной словарь - как иностранка.

И обводить по слову губы.

С Арбата - как на остров Кубу!

Непостижимо!.. Боже, странно как...

Это, конечно, было значительно вернее. Хотя выясненность положения чувствуется и здесь, что создает ложное впечатление некой априорной очевидности. Что, разумеется, неверно. Но эта очевидность здесь лишь предчувствуется. Это необходимо иметь в виду. (См. VI Анекдот.) Состояние делает совершенно ясным нижеследующие две строфы.

Нужно ли столько резких и несправедливых слов?

Марианне очень тяжело. И все-таки она с раздражением

будет парировать.

Осторожное слово, засланное послом,

многое выясняет. Теперь необходимо вырвать

ее оружие и обезвредить его.

Но она с удовольствием,

аппетитно,

прожевала несколько хорошо

приготовленных горьких истин.

Я понял, что это, наконец, больше

невыносимо и немыслимо.

И ушел, что-то пробормотав самым

мелким петитом.

Все становилось ясным, как развернутый сюжет чужой книги. И с этого начинался самый ответственный этап нашей "Vita Nova".

Римляне никогда не выводили на рынок рабов большими партиями. Они понимали, что рабы, увидев, как их много, могут догадаться о возможности избавления от своих властителей.

Думать о всех своих терниях зараз не менее опасно, чем продавать в большом количестве рабов. Наши несчастья всегда видят, как их много, и видят, что они неизмеримо сильнее сутулого человеческого благополучия, против которого так легко ополчиться и уничтожить его.

Мне не следовало думать о ссоре с отцом. Но детали ее, перепутанные перипетии и пустая простота аппеляций, были невыносимы. Когда возвратился отец, я ушел из дома. У меня была только маленькая книжка Бенедикта Лившица. И была хорошо написанная в манере "Голубых танцовщиц" ночь. Только она была больше и однообразней. Ночь была у всех нас. Общая ночь. У ночи нет отечества. Она всегда иностранка. Интурист она. Пограничные столбы она минует без визы и паспорта, и по ней никто не стреляет, как стреляют по нас.

Я поднялся по пожарной лестнице. Небо стояло прямо на крыше. Звезды, несмотря на то, что я был высоко, не становились ближе и больше. Кружилась голова, и длинные линии скрепления железных листов скашивались, как вытянутый за два противоположных угла четырехугольник, превращенный в параллелограмм.