Чернокнижники - [27]

Стромат седьмой Театральное искусство и история

Предлагают ли книги роли для исполнения? Идентификационные преимущества? Могут ли они убрать весь этот моральный мусор? И если да, то какие книги? Посмотрим:

«Посему Царство Небесное подобно царю, который захотел сосчитаться с рабами своими; когда начал он считаться, приведен был к нему некто, который должен был ему десять тысяч талантов; а как он не имел, чем заплатить, то государь его приказал продать его, и жену его, и детей, и все, что он имел, и заплатить; тогда раб тот пал, и, кланяясь ему, говорил: государь! потерпи на мне, и все тебе заплачу. Государь, умилосердившись над рабом тем, отпустил его и долг простил ему.

Раб же тот, выйдя, нашел одного из товарищей своих, который должен был ему сто динариев, и, схватив его, душил, говоря: отдай мне, что должен. Тогда товарищ его пал к ногам его, умолял его и говорил: потерпи на мне, и все отдам тебе. Но тот не захотел, а пошел и посадил его в темницу, пока не отдаст долга. Товарищи его, видев происшедшее, очень огорчились и, придя, рассказали государю своему все бывшее. Тогда государь его призывает его и говорит: злой раб! весь долг тот я простил тебе, потому что ты упросил меня; не надлежало ли и тебе помиловать товарища твоего, как и я помиловал тебя? И, разгневавшись, государь его отдал его истязателям, пока не отдаст ему всего долга».

«По своей форме, ритму, тональности книга эта из незапамятных времен. Это так, и читатель наших дней, сегодняшний читатель, притча за притчей прочитывающий в Библии, как ни в какой другой книге, историю собственной жизни, находит ее там, осмысливает и переосмысливает ее. Читатель — трагикомический герой всех библейских историй».

А разве не верно подметил один из древних, что трагедии совершают «посредством сострадания и страха очищение…»? Как обстоит дело с этим скромным моральным целеуказанием?

Не становится ли оно исходным для некоего наказа писателю переносить в современность вековечные драмы, подавая их в новых формах? Писатель и читатель, обращающие в произведение искусства свою способность читать? Как вам такое?

«Из детей вырастают люди, из девиц — невесты, а из читателей рождаются писатели. Отсюда большинство книг есть подлинный слепок способностей и склонностей, востребованных в процессе чтения и необходимых для него».

«Вергилий читает Гомера, как никакой критик извне. „Божественная комедия“ снова есть заимствование „Энеиды“, технически и духовно настолько „сведущее“, настолько „истинное“ — в самых различных и интерактивных значениях этих слов, — как никакой другой внешний комментарий из уст не поэта. Изображаемая в „Потерянном рае“ Мильтона, в эпико-сатирических произведениях Александра Попа, в устремленном против течения паломничестве „Кантоса“ Эзры Паунда, явно заимствованная у Гомера, Вергилия и Данте или ими вдохновленная действительность есть „реальная действительность“, активная критика. Все поэты один за другим демонстрируют формальные и существенные достижения своего предшественника (своих предшественников) в ярком свете собственных намерений, собственных языковых и композиционных источников. Их собственная практика подвергает истины предшественников самой тщательной проверке и оценке. Части „Илиады“ и „Одиссеи“, отвергнутые, измененные „Энеидой“ или попросту не вошедшие в нее, как критика столь же поучительны и ярки, как и то, что включено в текст на правах вариаций, имитаций и адаптаций. Постепенная развязка, которая представлена паломником в финале „Чистилища“ Данте своему учителю и предводителю, исправления „Энеиды“, предпринятые в „Чистилище“ при помощи цитат и ссылок на нее, составляют обстоятельнейшее критическое восприятие».

Но если «в сценическом воплощении драмы лежит чистая герменевтика», как утверждает один англичанин, и если сцена эта — весь мир, разве нельзя на ней появиться тем, кто символизирует темные стороны?

Нагой пастор

Пока что у нас в Германии не создано прецедента, когда деревенскому священнику-расстриге верили бы больше, нежели прелату.

Фридрих Николаи

(Голоса у портала собора. Хор бормочущих. И каждый раз кто-то во весь голос произносит свою партию.)

— Но не наш пастор. Этому я не желаю верить. Пусть мне это докажут. — Ничего, ничего. Ему, видно, ученость в голову ударила. Кто все время читает, у того сердце в конце концов каменеет. — Отвратительные глаза у него. Меня прямо оторопь берет, стоит ему на меня взглянуть своим колючим взглядом. — И жену свою он ни во что не ставил, и все деньги в книги угрохал. — Весь второй этаж себе забрал, а бедняжка Оттилия вынуждена была с детьми ютиться на первом. — Говорят, он даже однажды в нее чернильницей запустил только за то, что она поднялась к нему. Теперь она подала на развод. И правильно. — Слышал, что он всех обобрал, даже приют для бедных не пощадил. — Десять почтовых экипажей обчистил. — Собственной теще угрожал. Убил молотком двоих или пятерых. — Растранжирил наши денежки. — Останься он в пастухах, как его родня, и ничего бы этого не было.

(Хор бормочущих стихает. Следующая сцена.)

В кирхе народу не протолкнуться, но тишина гробовая. Великолепная режиссерская работа. Какова интрига! Лучи заходящего солнца через врезанное в камень окошко падают на скамью подсудимых подобно изобретенной много позже исполинской лампе для допросов. До сих пор гармонические пропорции кирхи безукоризненно имитировали порядок зримого мира, внушая каждому из присутствующих первозданное чувство великолепия Божьего. Сегодня установленная здесь скамья подсудимых — крохотная тень на упомянутом порядке, и тень эта увеличивается по мере того, как солнце клонится к закату. 11 марта 1814 года в кирху вторглось Зло, и прихожанам не по себе от соседства с ним. Какая очистительная пьеса. (Аристотель бы насладился вволю. Мне же, к сожалению, недоступен статистический материал, из которого я мог бы заключить, действительно ли после этой драмы кривая преступности резко пошла вниз. Не думаю, что это абсолютно исключено. Но и очень уж вероятным не считаю.) Вся кирха — всего лишь точно переданная копия внешнего мира. Выписанная в камне и дереве. Каменная библиотека.