Чернокнижники - [18]

Сегодня, в безветренный осенний день Райнхольд вперился в биографию магистра Тиниуса, будто охотник в след зверя. Может, тут нечто заключалось между строк? Снизу сияла буковка; поскольку он уже почти знал этот текст наизусть, поскольку у него уже здорово рябило в глазах, он по слогам прочитывал первые слова строки. Читал и прочитывал по слогам. Прочитывал по слогам и читал. Утомительная прогулка. Пока не поскользнулся на восьмой странице. На каком-то придаточном предложении. Может, оттого, что осадок истории всегда скользок. А язык слишком уж флегматичен. Поэтому Райнхольд, способный, сосредоточившись, застыть в неподвижности, будто древнее изваяние, утратил бдительность. Ведение. Провидение. Именно эти слова и выбили почву у него из-под ног. Он невольно провел ладонью по глазам. На веках, словно впечатанные, застыли слова. Ведение. Провидение. Они были ключом к этой необычной жизни. (Наконец-то заметил. У вас все же есть небольшая фора. Метод Райнхольда, благодаря которому он напал на след Тиниуса, вам следует запомнить крепко-накрепко. Непременно. Но перед этим позвольте для расслабления небольшой литературный экскурс.)

Фальк каждое слово клал на язык, и оно медленно растворялось там. И вот уже услужливая память вычленяет из скопища фотообразов завалявшуюся сцену. Вот он, Фальк Райнхольд, с дедом в гостях у одного пожилого человека. Сидя, он становился почти неотличим от дедушки Райнхольда. А если их поставить рядом, превращался в его двойника. Измятой переводной картинкой. Он был его сводным братом. (А Фальку приходился то ли деверем-дедом, дедодеверем, девередедом. Все эти фамильные связи — жуткая путаница. Вы не находите?) Обставлена комната была по-старинному, мебель потертая. Потертой была и древняя, коричневого цвета, клеенчатая скатерть на шатком кухонном столе. Фальк всегда забирался под него и выжидал, пока оба старика не поднимутся, чтобы вытащить очередную подложенную под ножку стола картонную подкладку под пивные кружки и включить ее в свою коллекцию. По части поводов оказаться под столом изобретательность Фалька была неистощима. Много позже он понял, что этот пожилой человек просто-напросто играл с ним в поддавки, каждый раз подкладывая под ножку стола красивую подкладку.

Ответный визит к деду Райнхольда этого старикана, чья усеянная пигментными пятнами массивная голова всегда напоминала слегка подпаленную березовую кору, так и не состоялся. Если и мог существовать живой прообраз для возникновения пословицы о белой вороне, то это был он. Присвоение средств, аукцион, развод, нанесение тяжких телесных повреждений. Четырехугольник немыслимых деяний этого человека тяжким бременем повис на нем, пригнув к земле, заставив съежиться. В открытую об этом не упоминали никогда. Истории были табуированы. Включены в проскрипционные списки. Но во время этих визитов, совершаемых дедом Райнхольда с туполобым постоянством, неизменно звучало слово «провидение». «Мне предопределена такая жизнь, и я должен смириться со своей тяжкой участью», — твердо произнес старик, тут же возвысившись на целую голову над своим сводным братом, всегда честным, хоть и всегда в чем-то неуверенным. И на несколько мгновений его изборожденное морщинами, словно измятое и обожженное лицо вдруг разгладилось и прояснилось. Уже тогда Фальку показалось, что единственная фраза, которую выдавила из себя его бабушка, изредка сопровождавшая деда и внука, — Геррит. «Геррит, — сказала тогда она, — ты печально известный человек», — фраза так и растворилась в воздухе, не оказав воздействия, потому как узкие его губы сложились в чопорно-высокомерную улыбку.

Фальк решительно отставил чашку в сторону. Пленка оборвалась. Он снова корпел над текстом. Настало время попотеть. (И вам, кстати, тоже.) Его метод. Чтоб вскрыть все трещины и изъяны отполированного до блеска текста, необходимо было деформировать его. Огрубить текстуру. Перенаправить русло повествования. Он трижды переписывал важное для себя место и опустил сначала одну, потом две, потом три (потом четыре…) буквы. Первым делом эту вечную придиру, это раздражавшее ничтожество — Н. Текст лишился отрицаний. Насквозь согласительный и положительный. Звучит коряво? Взбалмошно? Да сколько угодно! «Нет», отрицание, исчезло из мира. Откуда черпать силы, если небесные покровительницы зарезервировали букву «Н» для себя. Итак: закат буквы «Н».

Перспективы тяготили и тревожили, и утром я отправился за город в Сады Бразула. Я оказался там впервые. Там я повстречал двоих чужаков: мастера Баутля, у которого Грубаль был на квартире, и его filius’a. Вскоре разговор зашел о моих обстоятельствах. И вот уже к вечеру пришло письмо, в котором Баутль предлагал кров. Я возблагодарил Бога за то, что оказался утром в парке, где этот милый человек и бывал от силы раз в году.

Теперь настала очередь этого сумеречного «О». Одиночество. Оппортунист. Опосредованно. Однако, Бог.

Перспективы истерзали, и я сутра решил быть в Садах Бразула. Я был там впервые. Там же, прихватив сына, гулял и мастер Баутль, сдававший квартиру Грубалю. Беседа перевелась к ужасам быта. И уже к вечеру прибыла записка: Баутль предлагал жилище. Судьба наградила меня — я пришел туда, куда герра Баутля привел случай.