Чернокнижник - [4]

Я вынырнул из своего журнала и погрузился в папин голос.

Чтение закончилось, отец закрыл книгу и поднялся, чтобы положить её в книжный шкаф. В шкафу живут и другие книги, но лишь постольку, поскольку вечерняя книга не возражает. Она там главная. А простой книжный народ толчётся на стеллажах справа, слева и напротив.

— Знаешь, такое странное ощущение, будто и хазары не совсем плохие и Олег не совсем хороший, а деду вообще пофиг на всё…

Папа улыбнулся:

— В этом и дело. Что бы ни писали в учебниках — Пушкин старался сам всё ощутить на своей шкуре. Собственно, этим он и отличается от большинства писателей.

— И цветом кожи, — я улыбнулся в ответ и ушёл чистить зубы.

Собственно, мы воспринимаем Пушкина как члена семьи. В ванной я открыл «Знание–силу» и стал читать одним глазом, стараясь держать отражение в зеркале под контролем. Второй глаз покрутился туда–сюда и нырнул тоже в текст. Так я и выполз из ванной с белыми пятнами вокруг рта. И никто меня не видел.

Процесс перемещения из ванны в спальню, положение тела в пространстве — вертикальное сменилось на горизонтальное — я не замечал ничего. Ну, попался рассказ…

В дверной проём просунулась мамина рука, пошарила по стене в поисках выключателя.

— Быстро спать! — мама погасила свет в моей комнате, перелистнула страницу и ушла дочитывать.

Им можно, а мне нельзя. Ага. Конечно. Я не дал справедливости страдать, включил снова свет и взялся перечитать «Трёх мушкетёров».

Я не вклеивал в «Мушкетёров» страницу повиновения, книжка казалась интересной, но почему‑то, в отличие от «Имени розы», читать не очень‑то получалось. Раньше я просто нырял в книгу, переставая слышать и замечать окружающее. Я дрался вместе с героями, изобретал, путешествовал, ненавидел – я не замечал букв, не замечал времени, я забывал о себе.

Раньше я не был всемогущим.

Но вот я умею такое, что любые мои желания могут стать реальностью – ведь книги правят миром. Если в моём свидетельстве о рождении будет записано, что я сын китайского императора – в Китае появится император и я буду его сыном. Если в университетских книгах будут записи о том, что я сдал все экзамены – я стану доктором любых наук, самым молодым в мире. Но я ведь этого не хочу. У меня самые лучшие в мире родители. Если я стану доктором наук, мне придётся бросить школу и идти работать, а я же ничего не умею. Да и не хочу. Всё, чего я хочу – это чтобы мне не мешали читать. И чтобы папа с мамой не расстраивались.

Когда я вспоминаю ту ночь, мне неизменно мерещится, будто я держу в руках какую‑то книгу в красной обложке — но не могу вспомнить ни названия, ни о чём эта книга… Видимо, в какой‑то момент «Мушкетёры» мне настолько наскучили, что я задремал. И вдруг встрепенулся:

…А если мой папа вдруг оказался бы сыном короля?

Эта мысль убила во мне последний интерес к «Мушкетёрам».

Я погасил свет и улёгся обдумать план действий. У папы скучная работа в конструкторском бюро, а он любит музыку. Мама всю жизнь мечтала о путешествиях… А в школе что будет! Вот это да!

Я прокрался в зал, вклеил куда надо свои страницы и стал ждать утра. Походил из угла в угол, глянул на часы и решил ждать лёжа.

На папину фуражку приземлилась огромная муха. Папа вскинул к козырьку руку в белой перчатке, муха нехотя оторвалась от белоснежного муходрома, покачала тяжёлым брюшком над папиной головой и шмякнулась назад.

Оркестр заиграл что‑то громко–экзотическое.

Я проснулся. В соседней комнате экзотическим голосом кричала мама.

Я бросился к родителям, сломя голову.

Мамин крик оформился в слова:

— Луиджи! Что с тобой?!

Я вдруг припомнил, что папу зовут не Серёжа, а Луиджи и что мой папа… чернокожий.

Дверь спальни распахнулась, родители уставились на меня и мама возобновила свой экзотический крик. Папа дёрнул меня за руку к зеркальной двери шкафа. Там мы с ним отражались. Мой чернокожий папа и я – вылитый отец. Такой же чернокожий и кучерявый.

Мама опомнилась первой:

— Представляете, мне приснилось, что Серёжа белый! …То есть, Луиджи. А во сне ты был Серёжа и белый. И Эдик был белый. Мне стало страшно и я проснулась. Или наоборот – я проснулась и мне стало страшно. Потому что я увидела как на самом деле и поняла, что я же не могла бы вас любить другими… или могла бы. — Мама мотнула головой, стряхивая сон: — В общем, ерунда какая‑то! Давайте завтракать!

Папа дёргал кудряшки на своей макушке, задумчиво уставившись в зеркало. Похоже, ему тоже что‑то приснилось.

Я убежал в кухню чистить авокадо, мама достала вчерашний кускус, заглянул папа в белом костюме:

— Я от завтрака воздержусь. В посольстве кормят как на убой.

— Ты сегодня опять в посольство? — мама поправила папе галстук.

— Приехал мой одноклассник из иезуитского колледжа, нельзя не пойти, — папа вздохнул: — Вчера была делегация наших врачей на слёт кардиохирургов… Позавчера была певица Ннека… замечательная певица, но… Мне уже не верится, что я смогу когда‑то снова преподавать музыку… как я был счастлив с моими студентами!

БЮРОКРАТИЧЕСКИЙ ИММУНИТЕТ

Мефодий Маркович подстерёг меня возле дверей школьной библиотеки.

— В советские времена, когда царили произвол и притеснение, а прозаик М. Ласточкин был ещё поэтом, ему подарили буржуйскую паркеровскую ручку, чтобы расписаться в получении литературной премии. Ручка оказалась с чуждым уклоном и поэт Ласточкин создал кляксу на важном для бухгалтерии документе. Каковую кляксу он тут же попытался опротестовать в обкоме с целью продолжения процедуры получения наличной премии. Однако, получил разъяснения: «Писатель у нас свободы не имеет, а потому вместо денежной премии получает полное собрание сочинений руководителя страны. А буржуйская клякса имеет иллюзию свободы и помещается в рамку на стену в музее соцреализма.»