Чернокнижник - [31]

Передаю слышанное мною.

— В самом деле, — сказал Руссинский, когда Сабинин вышел из гостиной, дав обещание возвратишься к ужину, — в самом деле, он прав, у нас нет разговорного языка.

— Как! — возразил хозяин дома. — Проговорив с ним два часа по-русски, вы еще защищаете такой парадокс?

— И готов доказать его, — отвечал Руссинский.

— Oh! C’est un peu fort[12], — воскликнула одна дама.

— Нисколько, — продолжал спорщик, — и вы первая подтверждаете мое мнение. У нас нет разговорного языка уже и потому, что мы вынуждены вмешивать в русскую речь французские фразы. А чтоб окончить спор, согласимся весь остальной вечер говорить по-русски, и за каждую иностранную фразу платить штраф: это будет платой за уроки. Один пожилой господин рассказывал недавно, что он учится по-английски, потому что французский язык стал слишком обыкновенен. И в самом деле, кто не говорит теперь по-французски? Но вместо того, чтоб заменять его английским или японским, не лучше ли стараться говорить на своем природном? Ведь в России это было бы довольно ново и оригинально!

— Хорошо, мы согласны, — воскликнули дамы, охотницы до всего нового и оригинального. — И за каждое нерусское слово по фунту конфет, не так ли?

— Не менее, — сказал в ответ Руссинский, — однако я не так строг, и с своей стороны позволил бы даже галлицизмы. Почему не поддаться? Только б выиграть.

— Мы на все согласны, — отвечали дамы. — Итак, ни слова по-французски.

— Ни слова, — повторили хором мужчины.

— Mais où est-il donc?[13] — сказала одна молодая девушка, осматривая вокруг себя.

— Постойте, — прервал ее Руссинский, — за вами фунт конфет. Однако, что вы ищете?

— Свою перчатку, — отвечала Софья.

— Я поднял сейчас какую-то перчатку с правой руки, — сказал один из слушателей.

— Ах, это моя, — возразила Софья.

— Нет, моя, — возразила хозяйка дома.

— Моя, моя, — говорили наперерыв все гости.

— А мне так кажется, что это моя, — заметил слушатель.

— Помилуйте, неужели трудно отличишь мужскую перчатку от дамской?

— И очень; она эластическая.

Впрочем, это была, по-видимому, обыкновенная лайковая перчатка. Но присутствие таинственного Сабинина, характером и наружностью похожего на вулкан, покрытый снегом; его искрометный и подчас как будто холодным ветром обдающий разговор; огонек в камине, перед которым сидели наши собеседники, то гаснувший, то внезапно разгоравшийся — все это настраивало воображение к чему-то чудесному, сверхъестественному. Все хотели примерить странную перчатку; и всем она была пору, будто нарочно сделана на руку каждого. Дамы не знали, что о ней и думать.

— Это подарок самого сатаны, — заметил, смеясь, хозяин.

— Скорее вызов его на поединок, — прибавил Руссинский. — Кто поднял перчатку — берегись!

— И, какой вздор! — сказала Софья, когда пришла ее очередь. Она стала натягивать адской подарок; перчатка с трудом надевалась и вдруг сильно обхватила руку молодой девушки. Софья вскрикнула — не от боли, а от испуга.

В эту минуту синий огонек вспыхнул в камине, и одно из полей, объятое пламенем, скатилось к самому краю. Софья, сидевшая ближе всех, взяла щипцы и оттолкнула ими мятежный уголь внутрь камина. Но едва успела она принять оттуда руку, как на перчатке, ее покрывавшей, обозначились понемногу огненные литеры, и она прочла с ужасом: «À la plus belle»[14].

— За вами фунт конфет, господин сатана! — воскликнул Руссинский с комическим жаром. — Прошу вас!

Не успел он выговоришь, как в камине образовалась какая-то огненная масса, словно с хвостиком, рогами и с двумя черными мышиными глазками, наподобие той, которую вы, читатель, нынешней зимой видели в руках художника-стекольщика перед его плавильной лампой, когда он из нее выделывал маленького разноцветного чертенка. Эта масса трещала, трещала… и вдруг лопнула с шумом, обдав испуганных зрительниц пеплом и тысячью черных кусочков. Дамы подались назад от страха; да, признаться, и мужчины струсили.

— Ага! Вот вам и фунт конфет, — сказал один из присутствующих.

— Хорош подарок! — отвечал Руссинский. — Я возвращаю его сатане: пусть себе кушает!

— Бога ради, ни полслова об этом, — сказала боязливо Софья. — Как знать… может быть…

— И вы думаете, что…

Хозяйка прервала Руссинского.

— Но что вы сами думаете об этой перчатке? — спросила она.

— Читали ль вы Сагриновую кожу[15] Бальзака? — спросил в свою очередь Руссинский.

— Вы хотите сказать: «La Peau de Chagrin»? Неужто…

— Отгадали: эта перчатка из восточного талисмана.

— Вы все шутите; скажите правду.

— Уверяю вас, я не шучу.

— Как! — воскликнула испуганная Софья, поспешно снимая перчатку. — Она из…

— Да, из талисмана, — отвечал Руссинский, значительно улыбаясь.

— Ах, Боже мой! — вскрикнула бедная девушка. — И она еще не снимается… обхватила мою руку… что со мною будет?

— Не бойтесь ничего, — сказал проказник, — только покуда и не желайте ничего. Иначе…

— Что же такое?

— Слушайте.

Лет за пять, за шесть, жил-был в Москве один молодой человек. Он посещал все общества, был героем всех балов; но ничто не отличало его от прочих собратий: ни блеск ума, ни игривость воображения, ни простодушная говорливость, ни расчетливая скромность, ни слишком яркий румянец, ни даже болезненная бледность или густо накрахмаленный галстук. Это был обыкновенный молодой человек из числа тех, которых мы ежедневно встречаем в собраниях, на бульваре. По крайней мере, таким он казался; или, лучше сказать — он не казался ничем, и был одной из единиц в итоге людей ничтожных.