Чернокнижник - [7]

Размышления прервал Киприадис. Как всегда, ухожен, хорошая обувь, одеколоном разит избыточно — но в целом приятно. Усмехнулся:

— Ну-ну, Борис Николаевич… Опять — не при делах? Стыдно — с таким-то именем…

— Константин Сергеич, это вы зря, — отозвался я, не вставая — уже виделись сегодня. — С Ельциным мы только зовемся одинаково. А разница между нами — серьезная: он пьет, а я колюсь…

Но он уже отвлекся от проблемы занятости сотрудников — и пошел рассуждать о творческих псевдонимах, о том, как они меняют судьбу. Загнул что-то насчет «влияния имени на личность»…

Я возразил:

— Вряд ли, Константин Сергеич… Вы, к примеру, можете назвать меня не Борей, а Мишей — что изменится? По сути — ничего…

— Это, Боря, Шекспир в свое время уже сказал: «Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет»…

— Ну, для этого Шекспиром быть не надо. На зоне я по-другому слышал: Иван останется Иваном, хоть долбани его диваном.

Киприадис мелко рассмеялся. Потом добавил, посерьезнев:

— И все-таки, ты знаешь, я склоняюсь к мысли, что все не так просто. Господь не зря потратил целый день только на то, чтобы дать сотворенным существам имена. В первобытных культурах имя считалось священным — где-то свое имя скрывали, чтобы труднее было навести порчу…

— Константин Сергеич, и вы верите во всю эту муть?

Он вздохнул коротко:

— Боря, ну почему сразу «муть»? Вот ты, я знаю, Библию не читал — а ведь на протяжении всей Священной книги Господь ни разу не открывает людям своего имени. И когда Моисей задает прямой вопрос: мол, как к тебе, Боже, обращаться? — то получает странный, как минимум, ответ: я есмь сущий. Что в буквальном переводе звучит так: «я — это я»…

— Свифт, — заметил я.

Киприадис удивился:

— При чем тут Свифт?

— Это он в старости, боясь сойти с ума, повторял все время: «Я — это я». Вроде как напоминал самому себе. Так что, может, и у Бога были те же мотивы? А может, Господа на самом деле звали Джонатан Свифт?

— Богохульник, — погрозил пальцем президент. — На эту тему, между прочим, высказывались многие великие умы. Самое интересное предположение звучало так: слово «Я» может быть произнесено только Богом… Ладно. Если тебя Библия не убеждает, возьмем Тору. Там все имена делятся на три вида: «пустые», «священные» и «запретные». Тоже не просто так…

— Зашибись, — согласился я. — Ну а в Коране — что есть на эту тему?

Киприадис посмотрел на меня сочувственно, но в то же время заинтересованно.

— С логикой, Боря, у тебя все в порядке, — похвалил он. — А вот в знаниях — пробелы. В Коране перечислены девяносто девять имен Аллаха — все не помню, разумеется, но вот некоторые: Милостивый, Милосердный, Отзывающийся, Знающий, Достославный… ну и так далее…

— О-па! Так получается, Константин Сергеич, что мусульманский Бог круче еврейского. Еврейский ни одного своего имени не знает — а мусульманский знает целых девяносто девять. Что, кстати, тоже странно: если Господь Милостивый, он же должен быть и Беспощадным, если — как вы сказали — Отзывающийся? — значит, должен быть и Глухим. Иначе половинчатый какой-то Аллах получается, незавершенный.

— Ох, Боря, что же за голова у тебя… — недовольно протянул Киприадис. Я пожал плечами:

— Голова как голова. Хотите напоследок анекдот в тему расскажу?

— Давай, рассказывай, — обреченно согласился президент.

— Привозят в дурку пациента. Врач спрашивает: Ты у нас кто? Тот ему: Наполеон. Врач говорит: прекрасно, пойдешь в палату к Суворову и Кутузову. Больной в ответ: Нет, доктор, что вы! Мне к ним никак нельзя! Врач: это еще почему? Ну, как же! Они — генералы, а я — торт…

Смеялся он долго…

…Про Свифта я вычитал в одной из местных книжек. Книги здесь были везде — почти во всех кабинетах фонда — в шкафах, стеллажах, а то и на полу. На мой вопрос — откуда? — Киприадис небрежно пожимал плечами: бывшая библиотека института марксизма-ленинизма.

Среди книг, между тем, попадались старые, в кожаных переплетах, со вставками тонкой папиросной бумаги; мелькнула мысль: вырвать и отвезти Татке, она наверняка обрадуется. Не смог. Все-таки детство мое пришлось на социалистическую эпоху, когда за порванную книгу могли исключить из октябрят-пионеров, а уж страшнее этого ничего в жизни не было.

Подозрения относительно Киприадиса, его ко мне интереса и моей работы постепенно развеялись: все шло ровно, зарплату (немаленькую) платили вовремя; иногда, само собой, скучал и подумывал замутить что-нибудь интересное — но быстро успокаивался. Да и обстановка не располагала; исторические реалии всего месяц назад пополнились арестом Мавроди. Офис его — красивый, на Варшавке, — штурмовал ОМОН. Как раз в середине августа я наткнулся — в самом центре, у Белого дома, — на разъяренную толпу вкладчиков «МММ»; в новостях потом сообщили, что было их около четырех тысяч. Старые знакомые, с которыми я, хоть и нечасто, но виделся, рассказали: семнадцать КАМАЗов для вывоза налички Мавроди, на самом-то деле, выделили в Кремле…

…Однажды в начале сентября я заглянул в кабинет президента — и наткнулся на посетителя. Видимо, это был не случайный человек — к Киприадису он обращался на «ты», тоном фамильярным и слегка начальственным. Как только я приоткрыл дверь, президент замолчал — резко, словно давая понять собеседнику, что при мне продолжать не стоит. И я присмотрелся к новому человеку внимательнее. Был он невысокого роста, с лысиной; хитро блестел свинячьими глазками, щерился ухмылкой. Внешность добродушного колобка опровергалась, однако, начальственной жесткостью взгляда. На меня он глянул мимоходом, обронил полупрезрительно: