Черное платье - [38]

Сережа сел на кровать и заплакал.

В начале седьмого Наташа проснулась. Сережи рядом не было. Она вскочила с кушетки, но сразу же вспомнила, что ключ от нижнего замка она спрятала. Сережа сидел в бабушкиной комнате, и ей показалось, что он украдкой вытер глаза. Она села рядом с ним.

— Сережа, мы можем поговорить?

— Где бабушка?

— Бабушка в больнице.

— Почему?

— Ночью ей стало плохо с сердцем. Я должна сейчас, ехать к ней.

— Я тоже поеду.

— Сережа, к ней все равно не пускают…

— Почему?

— Потому что она в реанимации, а туда нельзя.

— Почему в реанимации? Что с ней?

— Врач говорит, что это не опасно.

— Тогда почему она в реанимации?

— Потому что у нее был инфаркт. Так полагается.

— Тогда зачем ты туда поедешь?

— Чтобы узнать, как она и не нужны ли какие-нибудь лекарства.

— А деньги?

— Я заняла немного у тети Люды. Сережа, мы сейчас не будем говорить о деньгах. Мы должны решить с тобой гораздо более важные вещи.

— Какие?

— Например, могу ли я тебя оставить одного? Или попросить тетю Люду, чтобы она посидела с тобой? Я скажу ей, что ты заболел.

— Зачем?

— Чтобы ты не оставался один.

— Я останусь без всякой тети Люды.

— С тобой ничего не случится?

— Что со мной может случиться?

— Ты забыл, как тебе было плохо?

— Не забыл. Но сейчас этого нет, не бойся.

— Ты уверен?

— Уверен. Поезжай.

— Я думаю, что скоро вернусь, и мы сходим к Аркадию Николаевичу.

— К какому еще Аркадию Николаевичу?

— Это врач, который вчера у тебя был. Он тебе понравился?

— Не знаю. Зачем?

— Это же он тебе помог. И еще поможет.

— Мне больше ничего не нужно. Я не пойду.

— Что значит — не нужно?

— Это значит, что я больше не буду… колоться.

Наташа замерла.

— Сережа, разве ты можешь это знать? Я хочу сказать, разве ты можешь ручаться?

"Господи, помоги моему мальчику! Помоги маме и моему мальчику, пожалуйста, Господи…"

Сережа опустил голову и тихо сказал:

— Могу.

Наташа уткнулась лбом к нему в плечо и всхлипнула.

— Мам, не плачь. Пожалуйста, не плачь. Лучше поезжай скорей к бабушке.

— Да. Да. — Она старалась сдержать слезы. — Сережа, ты возьми там что-нибудь поесть, потом я приготовлю обед.

— Не волнуйся, я не хочу. А если захочу, что-нибудь найду.

— И еще: ты меня, пожалуйста, прости, но мне придется тебя запереть.

— Зачем? Я никуда не денусь.

— Сережа, пожалуйста, так мне будет спокойней.

Сереже не очень нравилась перспектива сидеть взаперти, но, с другой стороны, его это избавляло, по крайней мере, на какое-то время, от необходимости решать свои проблемы. Да и в школу, если он будет заперт, идти ему явно не придется. И долги отдавать тоже. Так что, если матери так легче, пусть запирает. Он подождал, пока она ушла, и, взяв с полки томик Селинджера, лег на кушетку.

С Зинаидой Федоровной все обстояло не так хорошо, как пытался представить дежурный врач, Владимир Георгиевич, который не любил, когда в коридоре его ждали родственники больных со своими вопросами и беспокойствами. Он знал, что у больной Лиевиной 3. Ф., 65 лет, доставленной в реанимационное отделение 2-й кардиологии в карете "скорой помощи" сегодня ночью, был инфаркт задней стенки, что у нее сильная аритмия и находиться в реанимации ей придется не меньше недели, а дочери ее, которая полночи просидела в коридоре на стуле и утром примчалась в больницу ни свет ни заря, придется покупать дорогие лекарства, потому что в больнице их нет, и, возможно, придется даже ухаживать за матерью или платить большие деньги сестрам, которых в отделении не хватало и они очень хорошо знали себе цену. Впрочем, думал он, глядя на Наташу, эта будет ухаживать сама, днями и ночами, и будет смотреть на него вот так, умоляющими глазами, и матери ее не придется лежать одной, всеми забытой, как лежат здесь многие старухи…

И Наташа поселилась в больнице. Облачившись в халат, выделенный ей сестрой-хозяйкой, она дежурила возле кровати Зинаиды Федоровны: следила за показаниями приборов, напоминала сестре, что пришло время делать инъекции, давала пить с ложечки, держала мать за руку и, наклонившись к ней, шептала какие-то слова, чтобы хоть как-нибудь утешить ее и согреть. Когда у нее самой уже не оставалось сил, она устраивалась поспать часа на два в маленьком закутке, где стояла медицинская кушетка, покрытая холодной клеенкой, и, накрывшись с головой старым пледом, принесенным из дома, молилась, как умела, за мать и за сына, а засыпая, всегда видела один и тот же сон: Париж, платаны, мокрые от дождя, музыка и его взгляд, полный любви. Когда она просыпалась, ресницы ее были влажны от слез, но она не позволяла себе думать ни о чем, что не относилось бы к реальной жизни, и, смахнув слезы, возвращалась в палату, где, опутанная трубками и проводами, лежала ее мать.

Дома она почти не бывала. Людмила Ивановна вызвалась помочь и готовила для Сережи еду. Он по-прежнему соглашался сидеть взаперти, без телефона, за который Наташа вполне сознательно до сих пор не заплатила (так ей было спокойнее за Сережу), и у нее, измученной бессонными ночами, сил оставалось только на то, чтобы, забежав ненадолго домой, спросить: "Я могу быть спокойна? С тобой ничего не случится?"

Сережа отворачивался и досадливо повторял: "Мам, я же сказал". И она верила, потому что ничего другого ей не оставалось: заглянуть к нему в душу она не могла. Она понимала, что не владеет ситуацией, не знала, как себя вести с ним. Не знала, например, надо ли просить его вымыть посуду, убраться в квартире, настаивать ли на том, чтобы он позанимался химией, которая у него хромала, или оставить его в покое, довольствуясь тем, что он соглашается оставаться дома. Она с ужасом представляла себе тот момент, когда он потребует выпустить его на свободу. И пока он был дома, она обращалась с ним, как с дорогой фарфоровой статуэткой, которую не знаешь, куда поставить, чтобы она не разбилась от случайного прикосновения.