Черно-белый танец - [17]

Нет, до восьми, когда проснется Настя, он не вытерпит. Да и не хочется ему сегодня видеть барыню-Настю. А пуще того – смотреть, как бабка Шапокляк тащит в ее комнату кофе на растреклятом фамильном подносе.

Сеня неслышно прокрался в ванную – он уже изучил скрипучие места на коридорном паркете и никогда на них не наступал. Принял душ. Оделся – костюм самолично отгладил еще накануне. Греметь кофейником не стал. Взял паспорт, экзаменационный лист, две ручки с необычными фиолетовыми чернилами (специально искал – попробуй, подбери такой же цвет, чтоб фальшивую запятую подставить!) и тихо покинул квартиру на Большой Бронной.

«…Хорошо, что я ушел, – думал Сеня, шагая к Пушкинской. – И хорошо, что жизнь с Капитоновыми заканчивается. Поступлю-не поступлю – только бы драпануть отсюда куда подальше». Надоели они до смерти – все. Суровый Егор Ильич, шапоклячка-бабка, ледяная Настина мамашка… Да и сама Настя – тоже хороша. Вчера весь вечер его изводила.

…Они возвращались с последнего занятия по литературе. Вилена устроила им беспощадный прогон по цитатам, датам и именам-отчествам. Темп репетиторша задала такой, что даже Сеня путался, а бедная Настя – откровенно «плавала».

– Да… не Ломоносовы, – припечатала репетиторша на прощанье.

Сеня еле дождался, пока захлопнется дверь и сплюнул на отдраенный пол академического дома. Настя посмотрела на него укоризненно. Сеня вздохнул, растер плевок подошвой. Интеллигенты!

– Завалю сочинение, – всхлипнула Настя, когда они вышли из Вилениного подъезда.

Сеня хотел сказать, что у Вилены просто такая манера, чтобы ученики не расслаблялись… но Настя и слова вымолвить не дала. Проговорила завистливо:

– У тебя-то память хорошая… Все цитаты запоминаешь. И пишешь лучше меня.

– Брось, все ништяк, – как мог, беззаботно ответил Сеня.

Настя прошипела:

– Я тебе сколько раз говорила – ненавижу это слово: «ништяк»! Надоело уже просить!

«А как уж ты мне надоела! Со своим-то вечным нытьем!» – подумал Сеня. Отвернулся от Насти и замолчал. Так, не глядя друг на друга, и дошли до дома.

У подъезда встретили Милу.

– Трясетесь, зайчишки? – весело спросила Настина подруга.

Что Милке не веселиться – ей до экзаменов еще три недели, в Плешку вступительные только в августе.

– Трясемся, – вздохнула Настя.

И виновато взглянула на Сеню: извини, мол, что я на тебя огрызалась.

Всегда она так – сначала обидит, а потом переживает, подлизывается…

Нет уж, Настя! Сеня улыбнулся Милке:

– Вот еще, трясьтись! Что мне этот МГУ? Не пройду – с тобой в «Плешку» поступать буду. Возьмешь… в обойму?

– Тебя, Сенечка, возьму, куда угодно, – радостно заверила Милка.

А Настя посмотрела на Сеню (в его голове послушно вспыхнула цитата из «Героя нашего времени»: «ее большие глаза, исполненные неизъяснимой грусти, казалось, искали в моих что-нибудь похожее на надежду»), решительно дернула плечом и вошла в подъезд.

– Что это с ней? – удивилась подруга.

– Психует, – отмахнулся Сеня. – Давай, что ли, курнем?

Они отошли подальше от капитоновских окон, выкурили по сигаретке «Космос», поболтали. Милка явно старалась его веселить, пыталась рассказывать анекдоты, но, судя по ее озадаченному лицу, смеялся Сеня вовсе не там, где нужно.

– Ладно, не до смеха, – вздохнул он. – Пойду.

– Ни пуха, ни пера! – пожелала Мила.

Арсений девушек к черту не посылал. Попросил:

– Ругай меня завтра, Милок. Кляни последними словами.

Больше всего ему сейчас хотелось забиться в угол, и чтобы никто, никто его не трогал.

Но дома – дома у Капитоновых – Сеня покоя не нашел. Настя весь вечер ходила взвинченная. Цеплялась к нему, требовала какие-то свои конспекты. Включала на полную громкость ненавистный «Миллион алых роз». Спасибо Ильичу – накапал ей лошадиную порцию валерьянки.

Сеня еле дождался, пока мать отведет Настю спать. Он не сердился на девушку: понятно ведь, что не со зла бросается, а от нервов. Но когда у самого на душе кошки скребут – только чужих истерик и не хватает…

Так что лучше уж прийти на сочинение одному, без Насти, а то будет изводить его всю дорогу до универа.

…Сеня упоенно вдыхал запахи московского утра, слушал, как шуршат вековые липы. Да, Москва – хороша, но только по утрам, когда вокруг – ни людей, ни машин.

«Не поступлю – и ладно, – настраивал он себя. – Вернусь домой, поцелую бабулю, обниму деда. И пойдем мы с ним на рыбалку – далеко пойдем, до самого Геленджика…»

Сеня покружил по кривеньким московским переулкам и вышел к Пушкину. Охранявший поэта милиционер посмотрел на Сеню удивленно, сделал движение навстречу: документы, что ли, проверять будет?

– Сочинение сегодня. Не спится… – отчитался Сеня.

– А, абитура, – мент тут же потерял к нему интерес.

«Метро уже открылось. Прокачусь-ка я до Кузнецкого… – решил Сеня. – В пирожковую. Она с семи, вроде, начинает работать. Кофе, конечно, там гадкий, с молоком, но зато никакая бабка Шапокляк волком смотреть не будет!»

***

Только в пирожковой, дымной от подгоревшей выпечки, Сене удалось, наконец, прийти в себя. Он выпросил у толстой подавальщицы настоящего, не испорченного молоком, кофе.

– Сочинение сегодня пишу, – жалобно обратился он к тетеньке. – Всю ночь не спал… Волнуюсь.