Черно-белое кино - [67]

Папа Женя коммунистов не чтил, но личной обиды на них в семье не было — сидел три года только один дальний родственник за анекдот, — и в партию папа Женя вступил по просьбе бабушки Саши, походя. Преференций от партии никаких не возымел.

На Новый, 2000-й год папа Женя прибыл в длинном кожаном пальто с енотовой подпушкой и в роскошной собольей тиаре. О происхождении умопомрачительной обновы умолчал. Бессмысленное подвирание папы Жени — «на всякий случай» — всю жизнь бесило маму Тому и было одной из причин их развода; отваживало и меня.

Откуда у него боярский прикид, я догадывался, не иначе — от дорогого покойника, дяди Левы, не одолевшего старость, случайную смерть молодой жены и победу демократов в 93-м. У него долго не отвечал телефон, папа Женя вызвал меня. Дядя Лева мирно спал на спине в костюме с галстуком. На груди у него работал приемник — бомбили Белый дом, который был виден из окна: взрывы по радио опаздывали от живой картины.

На столе — записка: «Я прекращаю жизнь при помощи снотворного по собственной воле. Распоряжение имуществом оставляю своему двоюродному брату Жене Беркенгейму. Женька, дорогой, будь здоров. Лева».

Я рвался смотреть танки, но отец не хотел меня отпускать, говоря, что боится покойников. Я знал, что это ложь: усопших папа Женя чтил без страха и упрека. Но он все-таки принудил меня к послушанию, выделив из наследственной массы весь эксклюзивный алкоголь дяди Левы, старинные графинчики и полуметровую кипу непочатых колготок — для жены.

Дядя Лева был семейным раритетом: на фото, мальчиком, стоял возле американского трактора; на плечо ему положил руку Ленин, а с трибуны выступал отец дяди Левы, которого в 30-х расстреляли. Дядя Лева, седой барин-еврей в шевиотовом пиджаке, работал референтом министра по цветным металлам. Он смешил меня письмами в стройбат: «Сержик, я в Замбии. Здесь одна половина населения добывает медь, а вторая кушает первую». Папу Женю дядя Лева обожал с младенчества, они вместе играли в домашнем спектакле, который ставила бабушка Саша: дядя Лева — Тома Сойера, а папа Женя — Бекки Тэтчер. Под самый конец дядя Лева просил папу переехать к нему на доживку; папа Женя было согласился, но не спешил — прикидывал, не ограничит ли это его свободу, и — припозднился.

В ожидании новогодних гостей папа Женя прошелся по квартире, вступил на весы — остался доволен: «Пока вес выносимый». Я вышел проверить почтовый ящик. Окольными путями — через издательство — пришло письмо.

Здравствуйте уважаемый Сергей Каледин. Меня зовут Максим Голиков. Я прочитал ваш рассказ про стройбат, мне понравилось. Мой брат тоже служил в дисциплинарном батальоне в Совгавани. Я отбываю наказание на Можайке за драку. Сначала я был злой на суд, потом раскаялся, я виноват. И брат тоже сидит по ошибке в Соликамске. Моего отца убили в тюрьме. У брата открылся большой таберкулез, он может скоро умереть. У него нет достойного лечения. У мамы рак, но она ездиет к брату и всю дорогу плачет. Очень прошу вас достать медвежье сало для таберкулеза…

Папа Женя поморщился:

— Не связывайся, сынок, с бандитами…

А на исходе зимы вдруг позвонил:

— Достал медвежье сало, в морозильник не лезет. Забери.

— Где взял? На охоту ходил?..

Но папа Женя, как всегда, уклонился от ответа.

К тому времени мне расхотелось писать, я маялся от безделья.

— Иди в школу, — сказала мама Тома. — Лучше — в ПТУ. Расскажешь что-нибудь детям. Иначе — сопьешься.

Пошел в школу, из которой меня когда-то выгнали, но оказался не нужен. Я приоделся, надушился, нацепил перстень для солидности — и в ПТУ, где девочки учились на швей. Там предположили нехорошее.

— Бесплатно! — орал я. — За так!..

Директриса пригрозила милицией.

— Ну, тогда в тюрьму тебе дорога, — вынесла вердикт моя подруга Люся Улицкая.

Окончательно решил вопрос Достоевский, которого я тогда перечитывал.

Бабушка Саша (вторая слева) на фронте, 1914 г.

* * *

…Я давно порывался туда, но не удавалось. А тут вдруг и свободное время, и добрые люди, которые… вызвались все показать… Мы… въехали в лес; в этом лесу и колония… Что за прелесть лес зимой, засыпанный снегом; как свежо, какой чистый воздух и как здесь уединенно[3].

Я ждал в приемной, а в кабинете начальник Можайской воспитательной колонии полковник Шатохин мучил ребенка: «Кто слезу набил?! Говори кто?!» Пытуемого увели — зареванное малохольное дитя в черной робе, на груди белая нашивка «Коля Сарафанов. 2 отряд».

Полковник Шатохин меня не читал, но смотрел фильм «Смиренное кладбище» — знакомство упростилось. Я достал паспорт и членский билет Союза писателей. Шатохин, прикрывая ладонью блокнот, переписал документы.

— Беда-а… — Он почесал лысину, один глаз у него подергивался тиком. — Новенький. Опустили в СИЗО по ошибке и пометили — «слезку» кольнули. А малец здесь скрыл и ел со всеми. Дознались, негодяи, чуть не убили, если бы не заступник один…

— А как заступника зовут?..

— Максим Голиков.

Шатохин повел меня в узилище. Лязгнули четыре смыка — железная дверь распахнулась, и я шагнул в Зазеркалье…

Раньше Шатохин командовал Карлагом. В начале перестройки его послали из Караганды в Польшу набраться опыта. По возвращении он начал переделывать тюрьму на демократический лад. И ходить бы ему в генералах, но подвело незнание казахского языка — пришлось менять страну.