Черно-белое кино - [37]
— Та-ак, понятно, — раздраженно сказала Люля, — шурик зачесался. Поехали.
На окраине Москвы нас уже ждали барышни. Одна тощая, будто изъеденная глистом, вторая — жирная, шершавая, Виолетта. Она сразу замкнула дверь на ключ и сунула его в карман. Обе-две положили на меня глаз и стали нагнетать алкоголь. Пошли танцы… Виолетта неуклонно влекла меня в другую комнату. Я намекнул, что пора бы домой, но по ее личику понял, что об этом не может быть и речи. Я глянул в окно: этаж второй, но высокий. Люля, угнездившись в кресле с ногами, с интересом наблюдала за происходящим. И тут заворочался ключ с той стороны. Пришел чей-то муж. Коротенький, тоже жирный, перехваченный офицерским ремнем, молдаван, с золотыми напыленными зубами, в крашеной кепке на глазах — Азазелло!
— Ро-омочка, — заверещала Виолетта, наливая супругу штрафную. — Это Сережа Каледин, Люлин товарищ, писатель…
Азазелло накатил стопарь с бугром.
— К Вилке, пидор, клеисся!.. Завалю!..
Экуменические боги!.. Царю небесный!.. Я еле выбрался. Из подъезда вслед за мной вышла довольная Люля.
— А теперь немедленно помирись с Зарой… Идиот.
В Бога и чудеса Люля не верила. Гадала на картах таро. Знала Москву лучше Гиляровского. По просьбе отца закончила областной пед, практически в него не заходя. Не прочла ни одной книжки, кроме моих по дружбе; может быть, еще — «Унесенные ветром», потому что жила по Скарлетт: «Об этом я подумаю завтра». По ее логике и образу мысли дважды два не всегда бывало четыре. Я никогда не видел ее настоящего лица — штукатурилась она даже на ночь. В детстве, помню, носила веснушки.
Ее мужей и кавалеров я не успевал отслеживать. Мужчины как класс ей нравились, но не очень: «Недоделанный все-таки субстрат. Всех гонор жрет. Чем больше денег — тем меньше чувство юмора». Однако для каждого у нее находился индивидуальный подход. С сексом, правда, была напряженка: Люля эту утеху не жаловала. Но мужики от нее торчали. Разлюбив одного из них, самого-самого, она выбрала очень мудреный способ вернуть свои письма: долго навязывала ему ошибочный свой образ, пока тот не уверился, что Люля сволочь, и, стало быть, блистательные письма к нему писала не она, Люля, а другой человек.
Детей она любила теоретически, но когда подошел предел — подобрала кондиционного отца и родила дочку, красавицу в бабушку. С животом она не светилась. Ей не нравились беременные с эстетической стороны: «Ходят важные, раздутые, идейные — фу!» Опроставшись, достала из колоды «няню» — Митеньку. Митенька на два года поселился у нее в доме и поднял девочку. Нашей вольнице его присутствие не мешало. Иногда он, правда, возникал, строгий, на кухне: «Люля, твоя сраная собака вынимает у ребенка соску изо рта». «Митенька, — вяло отмахивалась Люля, — оставь сраную собаку в покое. Или удави».
Мы ели-пили, пели и плясали, шатались с гитарой по ночной Москве и Ленинграду. Я не вылезал от Люли, иногда мы спали на кухне валетом на раскладушке. В пять лет способностями дочка пошла в Люлю, научилась читать, стала наблюдательной: «Мама, а Сережа Каледин, пьяный, упал в уборной, как Мертвая Царевна, которая съела отравленное яблочко». Родители Люлю обожали, выделяя ей значительный пансион, хотя отец и возмущался, что дочь беспардонно поит всю хиву.
Когда пришла пора ездить за рубеж, прямо из Шереметьева я мчался к Люле. Ночью из окна ее кухни на шестом этаже было видно сказочное пересечение Садового кольца с Бульварным — «Бульвар Капуцинов» Клода Моне, который я уже видел воочию. Я не слезал с подоконника. Кухня была намолена, сюда в былые времена к ее отцу прилетали заоблачные гости: Галич, Высоцкий, Ким. Сама же Люля напрямую дружила с уже пожилой, но еще красивой Ольгой Всеволодовной Ивинской — Ларой из «Доктора Живаго».
На кухню бесшумно проникала грациозная серая кошечка, тоже Люля, гривуазно падала передо мной на спинку, раскидывая лапы попарно в разные стороны, как в лезгинке, и требовательно смотрела холодным взором: «Чего сидишь без толку? Почеши».
Василий Козырев — товарищ по шабашкам.
Однажды я долго был в отлучке, а когда приехал, уткнулся в беду: мою сестру бросил муж. Никудышный, завалящий. Но сестра вместо радости лишилась сна, похудела на двадцать килограммов — кольца попадали с цыплячьих лапок, ходила с полотенцем от неукротимых слез и вся мелко тряслась. Я повел ее к психиатру. Он отвел меня в сторону: «Готовьтесь к худшему… к суициду. Срочно — мужика».
Я к Люле. Она играла с Люлей: кидала ей желуди — кошка накрывала их лапкой на лету.
— Лев Яшин, — сказала Люля. — Но старая: хвост рыжеет, усы повисли. Скажи, Люля, зачем женщине усы?
Я пал на колени. Люля выпустила дым Люле в морду:
— Уйди, мешаешь… А Ленка твоя совсем овца малохоль-ная?
— Не совсем.
— Да-а… К ветеринару ее надо, не к психиатру… Где я тебе мужика возьму?.. Все козлы. — Люля смолкла, но я услышал, как, глядя в окно на шестиэтажный тополь, она уже «листает» записную книжку, которой у нее сроду не было.
Она свела Ленку с козырным, но залежавшимся в колоде бубновым валетом и накрыла парочку тазом. Тому браку уже двадцать лет.
Но более всего Люля любила благотворить людям ненужным ей — это была особенность ее благодеяний. Разгадать ее я не мог, злился и называл «монстрой». То, что она нетиповая, я понял в четырнадцать лет. Она мне рассказала, как поднимала петли на чулках. Я заслушался, просил — еще. Она вспомнила, как стояла во дворе в Орликовом переулке за солеными огурцами: бабки в очереди писали номера на ладони чернильным карандашом, номера под дождем расплылись — бабки передрались… Как рисовала на ногах чулочный шов, чтобы казаться взрослой… Я все забывал, слушая ее байки, пропускал встречи с дворовыми хулиганами, портвейн и танцы в клубе «Красный Балтиец».
