Чернила неслучившегося детства - [3]

Если имя твое в четыре буквы, они тоже нанесены на фаланги, а на подушечках изображены разные рожицы - дохнул на кончик пальца и оттиснул на странице чужой тетрадки - хорошо, если не посредине, но рукоприкладство за это все равно неизбежно.

- А если не давать себя в обиду?

Он поднимает озабоченную голову.

- Не пробовал.

- Почему?

- Не знаю... Боюсь, во-первых... И со всеми не подерешься.

- А ты по очереди. Сперва психани. То есть потеряй от злости голову. Потом избей кого-нибудь до крови. Самому, конечно, тоже достанется, но это не важно! Зато все поймут, что лучше не связываться. Простое дело, потренируйся сперва.

- Не с кем. И потом - пусть я хоть скольких отметелю  - всех не получится.

- У Манды получилось.

- У Манды ребята. Хованские.

- Внизу которые?

- Внизу марфинские! Забыли? А они только казанских боятся, которых Кулек приводит. Он опять на месяц исключен. Из штанов на уроке достал...

- Помню такое...

- Мы все вытаскиваем. Сравниваем.

- Почему же исключили его одного?

- Над партой здорово виднелось...

Забыл, кстати, про записанные на руках шпаргалки - например, когда после "ц" пишется "ы": цыган, цыкать, цынга, цыновка, цыпленок, цыпка (цыпки, между прочим, имеются у многих тоже). В каких-то из этих слов сейчас пишут "и", так что между стародавним "ы" и новоуказанным "и" - панцырь, цырюльник, цыбуля, цыбик, цыц - целая жизнь прошла. "Цыц" наверняка оставили как было. Но с кого же теперь требовать возмещения урона по причине "ы"? Я что - напрасно, значит, ходил в неуспевающих из-за невыученных исключений?!

...Воду приходится менять многократно. Серые облака в стакане не кончаются. И промывай хоть год - самописку, которая была вначале, не отмоешь. Да и зачем? Мыл-мыл, а потом набрал снова фиолетовых, и они сразу пошли засыхать, и пипетка слиплась, и грязь под перо набилась... Ничего ведь нету - туши нет, чернил нет, перьев нет. Ластики - сухие. Резинки в шароварах сухие.

И тут обнаруживается, что что-то все-таки есть! Есть пишущие устройства, рук не марающие! В один прекрасный день на маленькой своей улице, где новых вещей и предметов вообще не бывает, в руках некоего сверстника ты видишь замечательное вечное перо. С черным колпачком, с темно-золотым корпусом, по которому елочкой идут черно-золотые, переливающиеся перламутром полоски. В тыльном оконечье эта невидаль завершается черным же эбонитовым концом, и перо у нее золотое, и вида она невиданного. И не пипетка в ней, а, отвинтив хвостовичок, надо крутить стержень, чтобы по некоему червяку - по архимедову винту какому-то! - стали вбираться из пузырька чернила. Это я сейчас представляю так ее устройство, потому что видел много лет спустя похожие. Тогда же было только изумление и потрясение - крутишь, а чернила поступают!

Мы водимся как раз втроем. Я, владелец ручки и еще один. И я ее краду. Владелец, исключая заподозрить меня, подозревает третьего. А я покражу никому не показываю и, конечно, ею не пишу, зная, что, стоит вкрутить в нее домодельную жижу, механизм умрет, а золотое перо с исподу забьется черным и липким.

Владелец не спит ночей. Он с ума сходит - вдруг, кто украл, не знает, какие нужны чернила!

Я тоже не сплю ночей. Любуюсь. Разглядываю ее. Но украдкой. Я ее всегда разглядываю. Даже сейчас нет-нет разгляжу в прошлой жизни. Она же была счастьем, какое потом никогда уже не случилось, не приключилось и не произошло!..

Мать владельца отправляется к матери заподозренного, но тот самописку не отдает и вообще отказывается, что ничего не брал, хотя так оно и есть.

Ладно! Пусть не отдает, пусть хотя бы применяет правильные чернила! Обездоленный владелец на протяжении нашего с ним детства торопится предостеречь кого может насчет неправильного заполнения. Встанет, помню, и, ни к кому прямо не обращаясь, оповещает: мол, в заграничные ручки не полагаются ни в коем случае из порошка! Наберете не те - и всё!

Даже сейчас, наверно, он все еще озабочен давней маетой, и при мысли, что кто-то запорет ручку мерзким наполнением, у него падает сердце. Так что, если ему попадется этот рассказ, пускай узнает, что истинный вор - я и что я в нее вообще ничего не набирал, и она, перламутровая его самописка, сохраняемая в тайном месте, непонятным образом исчезла, словно ускользнула, беглянка, порадеть о правильной чернильной беременности...

- Научить бы тебя чему-нибудь главному... Четыре черненьких чумазеньких чертенка чертили черными чернилами чертеж - слыхал такое?

- А то! У меня много чего записано. "Каждый охотник желает знать, где сидит фазан", "кто и шутя и скоро пожелает, пи узнать число уж знает", "лучше умереть стоя, чем жить на коленях", "любовь - это роза, окруженная шипами"... Таких, кто главному учит, у нас нету...

- А брат?

- Бра-а-ат! Как скажу, что брату скажу, они сразу бежать...

Брата я знал. Сам еще юноша, он, не раздумывая, бросался на его защиту. А ведь выйди он против этих чернеющих на снегу... Боже мой!..

- У них ремни, и свинец в пряжках.

- Ужас! Но где же учителя?

- Домой пошли. Они не вмешиваются. Они женщины...

- Гляди! Расступились! Понятно! Дровни едут. И хворост, и пегонький конь.