Черная жемчужина - [58]

– Конечно, я все понимаю, – но подумала при этом о другом своем знакомом старике, ровеснике Константина Макаровича. Бывший обер-лейтенант гитлеровской армии Алекс Вернер в мае объявился в Нижнем Горьком ради того, чтобы восстановить справедливость в отношении памяти женщины, которую любил во время войны и потом не мог забыть этой любви всю жизнь, несмотря на то что женщина погибла на его глазах, унеся с собой в небытие жизни многих и многих его соотечественников,[17] но вряд ли та странная история годилась для того, чтобы рассказывать ее этому непримиримому старику, а потому Алена просто снова сказала, что, мол, она все понимает.

И решила наконец перейти к делу:

– Нет, Константин Макарович, я вовсе не из студии телевидения. Я пришла вот по поводу чего.

Алена неловко расстегнула большую сумку, которую взяла с собой, и достала оттуда один из фрагментов неизвестной картины, заботливо обернутых в шелковистую бумагу, которую она не без труда отыскала дома.

Видно было, что старик потрясен. У него даже руки задрожали, когда он взял этот измазанный краской обрывок клеенки!

«Да что ж там за картина была такая?!» – подумала Алена, чувствуя, что любопытство сжигает ее, как медленный неугасимый пламень.

– Каким образом… – начал было, переводя взгляд на Алену, но осекся и быстро сказал: – Здесь плохо видно, давайте в комнату пройдем, к свету.

Алена кивнула, скинула сапожки, но куртку снимать не стала.

– Прошу вас, – сделал приглашающий жест старик, пропуская ее вперед.

Алена вошла в просторную гостиную, обставленную тяжелой китайской темно-темно-коричневой полированной мебелью, красивой и основательной. У родителей нашей героини в квартире стояли точно такой тяжеленный письменный стол (с тех пор Алена всегда мечтала о громадном столе и не успокоилась, пока его не купила, – правда, не китайский, а итальянский, но еще более внушительный и надежный), книжный шкаф, сервант и кресло. И точно так же все стены были завешаны картинами, однако если в том доме, где выросла Алена, это были пейзажи и натюрморты, то здесь она увидела какие-то странные полотна. Что-то в них было знакомое… Да ведь это же репродукции – причем очень хорошие! – с известных картин импрессионистов. Вот «Звездная ночь» и «Подсолнухи» Ван Гога с их безумно-желтыми и ультра-синими оттенками, вот виденный только в альбомах серо-коричневый «Собор в Солсбери» Джона Констебля… а между прочим, оригинал не так просто увидеть, он все же в Лондоне, в Национальной галерее находится, зато Ван-Гогом Алена любовалась «живьем» в галерее Д’Орсе в Париже, а этими до изумления странными «Голубыми танцовщицами» Дега (на самом деле сине-зелено-желтыми) – в Музее изобразительных искусств имени Пушкина в Москве… Вообще все это были явления того же порядка, что и суперзеленая дверь, и Алена невольно улыбнулась, хваля себя за догадливость, однако в следующее мгновение улыбка слиняла с ее лица… между прочим, кто угодно перестал бы улыбаться, если бы узрел направленный на него пистолет… а именно это узрела наша героиня.

Из воспоминаний Тони Шаманиной (если бы они были написаны, эти воспоминания…)

Вот так кончилась одна жизнь и началась другая. Арест отца поверг нас в мир страданий, унижений, нищеты. Мы с мамой простудились, когда полночи провели чуть ли не без памяти на голой, холодной земле у крыльца. У нас у обеих была температура, однако, лишь только мы добрались до квартиры (пришел утром дворник и нас прогнал, сказав, что лежать во дворе не положено), мама, трясясь в ознобе, сказала, что нужно одеваться и идти узнавать, где отец и что с ним, может быть, это просто недоразумение, которое скоро выяснится. Ни она, ни я не верили, что это недоразумение и что оно может когда-то выяснится, мы чувствовали, что большая беда нас накрыла, а все же надежда умирает в человеке последней, мы надеялись на чудо. Вот показатель того, насколько в двойственном состоянии мы тогда находились: с одной стороны, мама отправилась хлопотать, то есть как бы с верой в торжество справедливости, с верой, как в ту пору часто говорили, в светлое будущее. Но с другой стороны, она велела мне выпить горячего чаю с сушеной малиной, но не в постели отлеживаться, а начать собирать самые необходимые вещи из одежды, из белья, продукты увязать. Она предчувствовала, что у нее ничего не выйдет, что отец не вернется, а эти наши комнаты нам придется освобождать. Они же казенные были. Мы слышали про такие случаи… если арестовывали главу семьи, то из казенной квартиры все прочие родственники просто выбрасывались на улицу. Когда она сказала, что вещи надо собирать, я сразу поняла, что она и для нас именно этого ждет. Меня еще сильней затрясло, и я спросила с трудом, потому что горло начало болеть:

– Мамочка, но куда же мы пойдем?

– Ничего, – сказала мама, – что-нибудь придумаем, а в крайнем случае уедем к бабушке в Горбатов.

Я при этих словах еще больше ужаснулась. Горбатов… да это ж деревня, глушь! Тогда я, конечно, не знала, что именно Горбатов станет для нас мирной пристанью, местом, где мы сможем прийти в себя, да беда только, что и туда доберется шторм, который взялся трепать наши судьбы и разрушать их. И, как это ни глупо, собирая вещи, я думала не об аресте отца, а о какой-то ерунде, вроде того, что в Горбатове нет театров, и Игоря Владимировича Порошина я больше никогда не увижу, может, только услышу голос его по радио, как он поет: