Черная земляника - [52]

Она все так же улыбается ему, не отвечая, но тело ее, светлое и гладкое, странно холодное, непривычно пахнущее, вздрагивает и приникает к нему, снова и снова требуя любви. И он не скупится на любовь: ведь он мечтал о ней с самого детства.

В ту зиму совсем не было дождей, зато сыпал мелкий-мелкий, похожий на иней снег; он не таял. Крестьяне не осмеливались выйти на равнину, но из своих домов, притулившихся к склонам гор, они удивленно наблюдали за неверным мерцанием, озарявшим по вечерам тростники. Они решили, что это призраки или блуждающие огоньки; им и в голову не приходило, что незнакомец до сих пор обитает в той сырой развалюхе. Но когда по весне они вышли на берег реки, чтобы снять шаткие горбатые мостки, и увидели форелей, всплывающих из глубин после долгого сна подо льдом, то убедились, что человек по-прежнему живет там. Мало того, они услыхали, как он разговаривает с кем-то, как он поет, — стало быть, у него завелась подружка. Эта новость слегка обеспокоила их, вызвала зависть. Скажите на милость, он еще и влюблен!

Они стали следить за ним и увидели, что он сносит в дом множество разных вещей, притом делает это с весьма торжественным видом. Белую речную гальку, цветущие ветки дикой вишни, птичьи гнезда и крошечные птичьи яйца, пятнисто-зеленые, как яшма. Весна «открывает сердца растений и даже минералов».

Он вновь стал подниматься на холм, где дубки еще стояли голые, но сосны круглый год дарили ему узорчатую тень и овеивали душистым ароматом хвои. Он наблюдал, как схватываются в борьбе за самку, а потом любятся меж собой крупные зеленые ящерицы; рядом с ним всегда торчал какой-то странный предмет, который крестьяне приняли издали за сноп ивовых прутьев. Однако он не носил ее на спине; он держал ее за руку и часто целовал.

Он ходил гулять с нею вдоль берега, затопленного бурными талыми водами. Разлившаяся река с глухим рокотом неслась вдаль, перейти ее было невозможно. Болота вздувались, их мутная жижа искала выхода, ползла к дверям виллы «Тростники». Человеку пришлось устраивать постель из осоки повыше, на досках, которые еще не успели сгнить, и оберегать от воды грозивший потухнуть очаг. Но его счастью ничто не мешало — ни лисы и барсуки, спасавшиеся в доме от наводнения, ни апрельский дождь, постоянно капавший с крыши, где почти не осталось черепицы, ни рыжая луна, что подглядывала ночами за их объятиями. Когда на обочинах тропинок замерцали светлячки, он набрал их, чтобы украсить, точно диадемой, голову молчаливой своей возлюбленной.

Ее улыбка по-прежнему была обращена к нему, а тело постепенно округлялось, ибо в нем росло дитя. Он гладил ее бледные, скользко-холодные руки. Он заплетал ее желтые косы, которые с сухим треском ломались под его пальцами. Пунцовая косынка выцвела, протерлась; обрывки шелковых нитей цеплялись за его ногти.

Он никогда не расставался с нею, разве только ходил к реке наловить линей, хоронившихся в зеленой воде под скользкими прибрежными камнями. Или раков в черном лесном ручье. Или мелкую рыбешку, застрявшую в песчаных ямках на берегу.

Крестьяне улучили один такой часок, чтобы пробраться на виллу «Тростники». Очень скоро они нашли то, что искали. Она лежала на постели из осоки, со вздутым животом, со светлыми расплетенными косами, в косыночке, завязанной на маленьком овечьем черепе.

— Гляньте-ка! — воскликнул один из них, самый старый. — Да это же мое пугало! Ей-богу, оно!

— И верно!.. — разочарованно протянул самый молодой.

— Я еще воткнул его на поле рядом с болотом, как сейчас помню, а осенью ветер сорвал его и унес.

— Ты на него надел косынку твоей дочери Изабель, я ее узнаю.

— Ну как же! Оно самое: ноги — подпорки для фасоли, туловище — старая корзина, руки — пара жердей, а голова — сами видите!

— Так это, значит, и есть его жена?

— Давайте-ка бросим ее в болото!

И они бросили ее в самое большое болото, чьи густые водоросли зеленели в глубине, как малахит. Но корзина всплыла, а вода оживила поблекший кармин косынки. Человек, вернувшийся с рыбной ловли, заметил округлое ивовое чрево.

— Боже, она утопилась, она мертва!

Он бросился в воду и вдруг, не умея доселе плавать, почувствовал себя в родной стихии. Без всякого удивления смотрел он, как тело его одевается чешуей, как легко и уверенно владеет оно хвостом и плавниками. О радость! Река стала его родным домом. В ее мерцающих струях он увидел свою возлюбленную, свою подругу; она плыла к нему — золотистая, сверкающая царица-форель, неся на спине их новорожденное дитя.