Черная трава - [6]

А если найти в справочнике точный адрес и приехать туда? Ева откроет перед ним тяжелую черную дверь квартиры на Старопрегольской набережной и скажет: Станислав умер.

Может быть, станет проще?

Хотя вряд ли: она не станет разговаривать с посторонними даже через домофон.

Он пока еще жив, а ситуации, в которые впутаны живые, промежуточны и с трудом разрешимы. Жизнь – это предложение, написанное правильным почерком в тетради для глупых малолеток. Попробуй не скопировать этот почерк. Попробуй не скопировать буквы на заборе. Попробуй не скопировать почерк, игнорирующий черные линейки и лиловые поля. Попробуй не понять, что разницы, в сущности, нет. Попробуй не сойти после этого с ума.

Мать звонит и просит денег. Из форточки несет жженой резиной. Он набирает Станислава Кормухина в поисковике. Нет, не умер: были бы некрологи. Надо бы правда съездить к матери, пока шенгенская виза не закончилась, – так сказать, развеяться.

Он прекращает писать код для идиотского ура-патриотического сайта и кладет голову на скрещенные руки. Он начинает видеть себя со стороны: все уменьшающаяся фигурка легко помещается в чужой тени. Хотя, может быть, это тень растет, а он не меняется.

“У тебя крыша едет”, – говорит ему Полина пару дней назад.

Есть очень старая история о человеке, задорого продавшем свою тень. А ты мог бы разбогатеть, продав привязавшуюся к тебе чужую тень, так она разрослась.

Да кому такое нужно?

Да кому угодно. Сотни тысяч людей боятся себя и готовы к…

… На крыше сидят парни в спецовках и меняют черепицу. Подъезд выкрасили в бледно-голубой. Мать растолстела, отрастила усы и похожа на еврейку, какими их рисуют карикатуристы, сотрудничающие с идиотскими ура-патриотическими сайтами. Хотя Глеб точно знает, что она не еврейка, а обрусевшая чешка. На кухне – черт знает что, даже вытяжки над плитой нет. Проводка в прихожей сгорела. Рядом с матерью сидит незнакомая пожилая тетка. Придется разбирать вещи и приводить себя в порядок под любопытным взглядом этой выдры… Глебу хочется утилизовать ее, как старый черно-белый телевизор, или, по крайней мере, лишить дара речи и права голоса. Возможно, это из-за того, что он сутки не спал.

– Это Раиса Кормухина, – говорит мать.

Отчество он мгновенно забывает.

Есть что-то непередаваемо мерзкое в тяжелых и грубых чертах ее лица, отвисших щеках, очках, тяжелых серо-седых прядях, собранных на затылке. Заколка дешевая, вульгарная, в Москве такие носят пэтэушницы и продавщицы продмагов. Есть что-то оскорбительное в том, что она, в отличие от первой жены Кормухина, некрасива, но держится с достоинством.

Он умер от инфаркта, не успев защитить докторскую. Некрологов еще не было: в этом городе все делается с опозданием (как и в любом провинциальном городе, думает Глеб).

Так что же ты делаешь здесь, паскуда?

– Он развелся с Евгенией Павловной? – равнодушно спрашивает Глеб.

Мать пытается налить ему молоко в чай, хотя он тысячу раз говорил ей, что такое не пьет.

– Он и со мной развелся, – спокойно отвечает Раиса.

…А, эта выдра – дочь почтового чиновника Б.

Лейтенант Кормухин ее использовал как трамплин, а потом развелся: нечего стало добиваться от нее. Ева была такая заносчивая, они не смогли ужиться. Говна в них обоих было много, этой самой гордости. Так Глеб переводит ее слова на свой язык.

Кому же достанется квартира, которую он получил после развода с Раисой? Малолетней шалаве, у которой нет ничего, кроме сисек третьего размера, диплома программиста, купленного на деньги Кормухина, и невероятной самонадеянности, за которую нужно бить головой об асфальт. А лучше – о раздолбанную брусчатку, это больнее.

Раиса отвечает на незаданный вопрос: что она делает здесь?

– Я слышала, что двадцать лет назад у Славы произошел неприятный инцидент с соседями, и дошло до суда. Захотелось посмотреть, все ли у этих людей в порядке. Теперь вижу, что все нормально, даже отлично. Разве есть в этом городе еще женщины, у которых сыновья – программисты, живут в Москве и учатся в аспирантуре? Вы ведь скоро на квартиру в Москве накопите: у вас хлебная профессия.

Молчи, приказывает себе Глеб. Только молчи.

– Вы мне простите это любопытство, – виновато произносит Раиса. – Доживете до моих лет – поймете. Мне было важно узнать, что с вами случилось. Все, кто сталкивался с моим бывшим мужем… так или иначе, у них у всех было в жизни что-то не то.

– Странно, что он рано умер, – говорит Глеб. – Еще пятидесяти не было. Вроде он был таким здоровым, жизнелюбивым человеком.

– Нет, – отрывисто отвечает Раиса. – Он не любил ни людей, ни жизнь, и у него был приобретенный порок сердца. В общем-то, его из-за этого и комиссовали.

Что такое “не любить ни людей, ни жизнь”, матери Глеба не понятно. Она далека от подобных абстрактных рассуждений. Мать начинает покашливать, бросать в сторону Глеба взгляды, означающие: “Ты бестактная свинья”, а потом роется в стенном шкафу в поисках валерьянки или цикория.

– Его отличал какой-то патологический интерес к смерти, – продолжает Раиса, пристально глядя на Глеба. – Это был очень тяжелый в общении человек, очень мягко говоря.

Мать оборачивается в ее сторону, взор ее пылает сдержанным гневом: как можно при посторонних так отзываться о законном муже, пусть даже мертвом, пусть даже бывшем?