Черная сотня. Происхождение русского фашизма - [59]

.

Согласно официальной версии, Юровский, главное действующее лицо драмы, был старым большевиком. Однако дальнейшие исследования показали, что в том же году, в котором он якобы вступил в партию, он обратился в Берлине в христианство, а затем пытался сколотить состояние коммерцией. Это явно не соответствует образу «старого большевика». Столь же серьезные расхождения имеются в сведениях об охранниках[152]. По одним источникам, это были латышские стрелки, по другим — австро-венгерские военнопленные; по одним отчетам, они были эсерами, по другим — беспартийными.

По сообщению Брюса Локкарта, известного британского агента в Москве, в то время народ не проявил никакого интереса к судьбе царя. Однако для крайне правых его убийство остается вопросом решающей важности — не столько актом мести, сколько ритуальным убийством. Эта тема всегда муссировалась эмигрантской прессой, а после 1987 года стала обсуждаться в России.

Если Октябрьская революция была абсолютным бедствием, то как оценить предшествующую ей Февральскую революцию и отречение царя?

Многие монархисты и правые утверждают, что это начало всех зол и именно здесь надо искать тех, кто ответствен за последующие события. Однако в начале 1917 года царский режим был полностью дискредитирован и, по существу, находился в изоляции, по крайней мере, если говорить об общественном мнении. Не только Милюков обрушился на режим в беспрецедентно резкой речи, объявив его предательским, но и Пуришкевич, глашатай крайней правой, столь же беспощадно оценивал состояние дел. Теперь правая вслед за Солженицыным пытается доказать, что Февральской революции не должно было быть, однако это не означает, что бессмысленная, лишенная цели политика верхов могла бы продолжаться и дальше.

Только крайние правые безоговорочно осуждают отречение царя. В годы гласности возник большой интерес к гражданской войне, и многие основные публикации того времени — воспоминания Деникина, романы Краснова, «Архив русской революции» (впервые опубликованный в Берлине в 20-е годы) — были переизданы в Москве. Если национал-большевики стремились к уравновешенному подходу, пытаясь найти и доброе и злое в обоих лагерях гражданской войны, то традиционная правая после устранения коммунистической цензуры полностью отождествила себя с белыми и не находит у красных ничего, кроме ошибок и преступлений.

Ранее они даже намеком не отваживались на подобное. Где же причина — в отмене цензуры или правые после 1985 года воистину переосмыслили события? Мы уже задавались этим вопросом. Многие правые, включая главных редакторов ведущих правых изданий, раньше были членами компартии. Есть основания полагать, что они вступили в нее не только для того, чтобы закамуфлироваться и обеспечить себе карьеру. Иными словами, некоторые, возможно, и впрямь обратились в новую веру или, по меньшей мере, радикально переменили взгляды. Они не отрицают, что белые также проводили террор, однако, по их мнению, в гораздо меньших масштабах, чем большевики, которые первыми начали массовый террор против населения. Почему же белые потерпели поражение в гражданской войне?[153] Потому ли, что коммунисты были более беспощадны и более едины? В какой-то момент в октябре 1919 года казалось, что белые вот-вот победят. Чем же объясняется их внезапное крушение? Очевидный ответ: большинству крестьян было явно не по душе, что крупные помещики вернутся и потребуют обратно розданную крестьянам землю. Не по душе возвращение старого было и нерусским народам, составлявшим около половины населения страны, — их отнюдь не увлекал лозунг «единая и неделимая Россия». Существовали и другие причины, но и этих было вполне достаточно, чтобы весьма затруднить победу белых армий. Позднее белые заявляли, что их целью была не контрреволюция как таковая, а возвращение прежнего порядка вещей. Однако их политические цели никогда не были разъяснены достаточно четко, если не считать враждебности большевизму, и эта неясность резко ограничивала привлекательность белого движения. Керенский и Милюков, соответственно глава и министр иностранных дел Временного правительства, были анафемой для русских монархистов в эмиграции, и после 1987 года положение не изменилось. В этих кругах не симпатизировали партиям центра, всем тем, кто отстаивал парламентскую демократию, не говоря уже о сторонниках социальной демократии. С наступлением гласности русская правая вновь открыла для себя наследие русской эмиграции, в какой-то мере реанимировала его и приняла на вооружение. Эта тенденция начала проявляться примерно десятилетием раньше: с конца 70-х годов в Советском Союзе возобновился интерес к эмиграции и наметилось явное желание реабилитировать хотя бы некоторых политических противников шестидесятилетней давности[154].

Есть поразительные параллели между тем, в каком духе проводили реабилитацию коммунисты до эпохи гласности, и взглядами крайней правой. Ни коммунисты, ни ультраправые не были заинтересованы в реабилитации либералов, левых или этнически нерусских эмигрантов[155]. Их общим знаменателем был русский патриотизм. Не имело значения, что большинство либералов и меньшевиков были последовательными врагами фашизма и сталинизма, а правые, напротив, склонялись то в одну, то в другую сторону. Например, среди тех, кто вернулся в СССР после 1945 года или хотя бы выразил готовность сотрудничать со сталинской Россией, было весьма немного демократов. Важной особенностью «реабилитации», предшествовавшей 1985 году, был преимущественный интерес к первой волне эмиграции — к тем, кто покинул Россию в годы революции и гражданской войны, тогда как лица, сотрудничавшие с Германией во время второй мировой воины или покинувшие страну в этот период, по-прежнему считались предателями, не заслуживающими прощения. В ходе реабилитации при Брежневе расточались комплименты выдающимся деятелям культуры, например Стравинскому, политические взгляды которого были не слишком известны, но убежденные антикоммунисты оставались за чертой признания. Позиция правых после 1987 года оказалась иной. Приветствовались даже крайние антикоммунисты-эмигранты. Среди правых возникли разногласия по поводу таких фигур, как генерал Власов, — для некоторых консерваторов, в особенности ветеранов войны, он оставался предателем. О его роли в истории велись долгие споры, которые не закончились и по сей день