Черная сотня. Происхождение русского фашизма - [122]

Нетрудно сочинить длинную оду красотам России, благородному характеру и великим достижениям многих ее сыновей и дочерей. Какой еще народ сумел бы пережить те тяжелые испытания, которые история уготовила России? Правда, многое из сказанного относится скорее к былой, навсегда ушедшей крестьянской России. Ностальгия русской правой — чисто руссоистского толка (хотя правые, вероятно, никогда не читали женевского мудреца). Руссо писал, что сельская община — единственный залог свободы и счастья, а от капитала исходит «постоянная зараза, которая подтачивает и в конце концов разрушает всю нацию». Трудно представить более подходящее заключение к роману «Все впереди» Василия Белова (1986). Но золотой и серебряный века русской культуры вышли все же не из сельской общины, и если в недалеком будущем, как полагают Лихачев и другие, грядет новое возрождение культуры, оно снова начнется в городах[468].

Величие России никогда не оспаривалось, и как раз на фоне ее достижений особенно сильно ощущается боль после семидесяти лет разрухи и разорения. Умеренные националисты (и, a fortiori, крайние националисты) ошибаются, полагая, что только они ощущают эту боль, а радикальные демократы — не более чем «культурные нигилисты», которые отрицают и презирают все русское. Слова «культурный нигилизм» нельзя в полной мере отнести и к советской эпохе. Действительно, при Ленине, Сталине и их преемниках были разрушены многие памятники и нанесен другой страшный ущерб, восполнить который невозможно; но верно и то, что русской классики было напечатано гораздо больше (и гораздо больше пьес поставлено в театрах, и больше произведений искусства выставлено в музеях), чем за семьдесят лет перед революцией. При советском режиме полное неприятие традиционной русской культуры продолжалось всего несколько лет и лишь в немногих ее областях.

Обвинять либералов в «нигилистическом» отношении к русской истории и культуре несправедливо, если не считать, что истинный патриот должен восхищаться и прославлять все содеянное и все созданное до 1917 года, даже если это было злом, безобразием или глупостью, — «права она или нет, это моя страна».

Русская правая обвиняет демократов в «культурном нигилизме» и «космополитизме»; это обманный ход, но есть одно исключение — спор о роли православной церкви в будущем русском обществе. Не все правые религиозны, и не все левые — атеисты. Однако большинство демократов стоят за светское общество, тогда как правые, в том числе умеренные русофилы, хотели бы предоставить православной церкви центральную роль в политической жизни страны. Не так давно русофилы вновь открыли для себя русских религиозных философов первой половины XX века и оказались под влиянием наиболее консервативных из них[469]. Все эти философы считали, что христианство должно внести свой вклад в политическое переустройство России, но взгляды их существенно расходились. Георгий Федотов был демократом, Иван Ильин (см. выше) отвергал многопартийную систему и отстаивал некое сочетание диктатуры и теократии. Антон Карташев предлагал промежуточный вариант: христианское, но не полностью теократическое государство[470]. Крайняя правая с распростертыми объятиями восприняла Ильина, но его политические статьи она перепечатывает часто, а теологические — чрезвычайно редко. По мнению правых, заповедь «люби ближнего своего» применима лишь к единоверцу-христианину. Умеренных русофилов, включая Солженицына, больше привлекает Карташев. Демократы, при всем уважении к церкви, придерживаются идеи современного светского государства и отделения церкви от государства. Таким образом, идеологическая граница между демократами и умеренными русофилами — не в том, что одни меньше, а другие больше привязаны к прошлому и культуре России, настоящий водораздел проходит через концепцию абсолютной и вечной ценности нации и политической роли церкви в будущей России. Но даже и эта граница несколько искусственна, потому что многие консерваторы не религиозны и потому что церковь не желает слишком активно участвовать в политической жизни. В конечном счете подлинные различия между демократами и умеренными националистами, видимо, не интеллектуального свойства: их корни — в эмоциях и инстинктах, что делает эти различия не менее, а более реальными.

Насколько справедливо различие между патриотизмом и национализмом, отмеченное Лихачевым? Его суждение, несомненно, находит сторонников во всем мире. Что мы понимаем под патриотизмом? — спрашивает французский философ Клод Казакова. Очевидно, что это слово происходит от латинского patria — «страна отцов»; ее не выбирают, она достается нам волей случая, по рождению. Однако в европейском сознании с древних времен отечество — не просто страна, в которой человек живет, но страна, которую он любит, с которой связан многими нитями традиций и культуры, которую он принимает и которая принимает его. Националист же превращает отечество в фетиш, субъект исключительного культа. Его любовь к отечеству неизмеримо выше, чем любая другая любовь к любому другому отечеству; его отечество коренным образом отличается от всех прочих и предпочтительнее всех прочих. Его национальный долг важнее всех остальных обязанностей: «Националисты — чрезмерные и исключительные патриоты, их патриотизм ограничивает их гуманизм»