Черная роза - [234]

— О нет, Тереза, — сказала Дом. Хоть ревность и грызла ее, она старалась подавить это чувство. Она не должна ревновать Робера к прошлому. Ведь ее, Доминик, тогда не существовало в его жизни. Но все же — как это было странно! Сидеть рядом с любовницей своего мужа… И слушать ее восторженные излияния о том, как ей было хорошо с ним в постели!

— Так вот… Той ночью я рыдала от переполнявших меня чувств, от счастья, что монсеньор взял меня с собою на небо. А он смотрел на меня удивленно своими серыми глазами… И не понимал причину моих слез. Я хотела объяснить ему. Но мне было стыдно признаться, что за два года брака с лесником я ни разу не испытала ничего подобного.

— Что же было дальше?

— Монсеньор сказал мне утром, уходя, что я должна позаботиться о том, чтобы не забеременеть. И я обещала ему это. Но, поскольку с Тьерри у нас детей не было, и муж без конца называл меня бесплодной, я и сама в этом уверилась. И ничего не стала делать. Пролетел месяц… Боже, Мари, какой же это был месяц! Как мы любили друг друга! Монсеньор крепчал на глазах. Он говорил, что я вливаю в него силы. А потом мне показалось, что со мной что-то не так. Но вначале я не придала этому значения. Еще через полмесяца я все-таки призадумалась. И пошла к старухе-лекарке. Она меня осмотрела… И сказала, что у меня будет ребенок.

Сердце у меня так и подпрыгнуло. Ребенок!.. От монсеньора! Старуха дала мне питье. Мол, еще не поздно, и можно попробовать избавиться от плода моего греха. Я взяла пузырек и пошла в свою комнату… Сидела и смотрела на него. Ах, Мари! Чего я только тогда не передумала! Одно мне было ясно, — монсеньор ничего не должен узнать. И решила я так: раз в его объятиях я поднималась на небо, и слышала ангельские голоса, — значит, ребеночек не может быть «плодом греха», как сказала лекарка. Наоборот, — он будет моим заступником перед Господом, когда я попаду на Страшный Суд. И я вылила проклятый настой. И ничего не стала говорить монсеньору.

Прошло еще две недели… И вдруг приехал король. Я услышала из своей комнаты звуки трубы. Выбежала на крепостную стену — и увидела его величество во дворе Шинона. С ним были еще какие-то знатные господа. А монсеньора не было в это время в замке, — он уехал на охоту. Сердце мое так и запрыгало. Я поняла, что не к добру этот приезд государя. Тут прискакал из лесу монсеньор. Он соскочил со своего Сарацина… поцеловал руку короля… И они о чем-то начали беседовать. Я не слышала ни слова. Но чувствовала, что страшная минута разлуки все ближе. Лицо монсеньора вдруг озарилось радостью. Его величество привез ему хорошую весть. Ему — хорошую… А мне — страшную… Не помню, как я добралась до своей комнатки. Я села на кровать. В глазах потемнело. Да, сомнений у меня почти не осталось, — монсеньор уезжает! Придет ли он хотя бы проститься со мной?

…Он пришел, Мари. И я сразу увидела, что мыслями он уже не здесь. Его взгляд сделался отчужденным, как будто он смотрел на меня откуда-то издалека. Он сказал: «Тереза, я уезжаю. У меня есть к тебе просьба.» И он протянул мне белый бархатный плащ. «Ты хорошо шьешь. Я хочу, чтобы в центре этого плаща была черная роза. Сделай это, пожалуйста, для меня. Через два часа я вернусь за ним.» Он положил плащ на мою постель и ушел.

Я выполнила просьбу монсеньора. Я пришивала цветок, — а слезы катились ручьем, сами собой. Кончилось мое бабье счастье, — думала я. — Недолго оно длилось. А что будет с ребенком?.. Говорить ли о нем монсеньору? Как он отнесется к этому известию? Я чувствовала, что эта новость его не обрадует. Что она не заставит его остаться со мной. А уж о том, что он на мне женится, я и мечтать не могла. Он был такой знатный… Сам король разговаривал с ним, как с равным!

Монсеньор вернулся, как и обещал, через два часа, когда я только-только закончила работу. Он был в латах, с мечом на поясе, в шлеме. Такой сразу чужой и далекий!

«Какая прекрасная вышивка, Тереза! — сказал мне он, надевая плащ. — Но почему он мокрый? Ты что, плакала?» Мне сдавило горло. И ответить ему я не могла. Он поднял меня и повернул лицом к окну. «Ты плакала! Но почему? Ведь ты знала, что мой отъезд неизбежен. Мы оба это знали. Отнесись к этому спокойно. Я привязался к тебе за эти два месяца; и ты ко мне тоже. Но я уеду, — и ты быстро забудешь меня. Ты выйдешь снова замуж. Ведь, я знаю, у тебя много поклонников! А вот и твое приданое, — и он вытащил из-за пояса кошелек и протянул его мне. — Здесь сто золотых ливров. На эти деньги можно безбедно прожить много лет. Бери, не стесняйся.»

Сто золотых!.. Мне было даже трудно представить такую уйму денег. Как бы они пригодились моему будущему ребенку! Но я ответила, что деньги мне не нужны, и что я не возьму их. «Я так и думал, что ты откажешься, — сказал монсеньор, улыбнувшись. — Ты горда. В тебе, простой крестьянке, больше гордости и самоуважения, чем в королеве Франции! Вот это и привлекало меня к тебе!» И он вдруг опустился передо мной на колено. И поцеловал мою руку, как какой-нибудь знатной даме. Потом он встал и промолвил: «Хорошо. Раз ты не хочешь принять эти деньги, — я оставлю их мессиру Лавуа. Он знает, что у нас с тобой было. Если они тебе понадобятся — обратись к нему. А теперь — давай прощаться, Тереза.»