Черная радуга - [41]

Поездка в Киев была деловая и закончилась глубоким штопором. В гостинице Матвей подарил дорогую нерпичью шляпу юркому парикмахеру Рудику, которому она приглянулась, и вышел под косо идущий снег простоволосый — все было нипочем. Еле доехал до автовокзала, стал в раздумье — пугали орущие, тесные, душные очереди, еще вырубишься в костомятке. К нему подскочили два шустрячка.

— Куда ехать?

— Далеко, в Сумскую область.

— Давай деньги, возьмем билет.

Матвей отдал последние рубли. Шустрячки не обдурили, принесли тотчас билет, взяв комиссионные. Заметив его состояние, вдруг предложили:

— Хочешь довезем? Машина вон стоит.

— Сколько шкур сдерете?

— Сотню.

— Ну, поехали. Только деньги дома.

Шустрячки заехали домой, заправились, взяли с собой какого-то вонючего пойла — самогон, что ли? — и, посоветовавшись, сказали:

— Сотняги-то маловато. Дорога дальняя, снегопад…

— Что, овес дорог? И сколько же?

— Полторы.

— Ну вы… Ладно, поехали.

Ехали долго, снег падал все гуще, по пути останавливались, угощали Матвея пойлом, от которого он несколько раз вырубался (подмешано?), а остановившись на полдороге, заявили:

— Нет, ехать трудно. Меньше чем за двести не повезем.

— Да вы люди? Что же я теперь, по полю пойду?

— Как хочешь.

Видимо, Матвей показался им бобром, которого стоило ободрать. Но он согласился: что поделаешь, шустрячки за горло взяли. Чувствовал — у них иная мораль, иные мерки. Уже потом, анализируя происшедшее, понял, что если бы деньги оказались при нем, то нашли бы его только весной, точнее, не его, а хладные останки под снегом. Оказывается, пока он вырубался, шустрячки тщательно обшарили все карманы, портфель, забрали документы, электробритву, рубашки, часы — все, что представляло какую-то ценность.

Доехали, зашли в квартиру. Матвей отдал им две сотни, хотя и было велико искушение сделать козью морду и показать кукиш с маком, как он поступил с одним чересчур наглым шоферишкой. Но тот катался на государственной машине да и ехал попутно, а эти все же потратили целый день, везли его, вели под руки, опять же овес, то бишь бензин… Его остановило чувство справедливости. Подзалетел, но сам виноват.

— Мало, — заявил один, пересчитывая деньги. — Надо бы двести пятьдесят.

— От своего слова не отступаю, — пошатнулся Матвей. — Но и вы держите…

— На, возьми паспорт, — один положил на стол документы, командировочные. Подстраховались, сволочи. А военный билет с собой увезли — видимо, боялись осложнений в самый последний момент. Выслали его потом почтой, без всяких комментариев. «Вот как стригут собачек, когда они шибко лохматые». Он долго смотрел на закрывшуюся дверь. Как таких носит земля?

Теперь можно было начинать отсчет, на что-то опираться. Он порадовался, что оказался в такое время и в таком заведении — закрытом. Он не любил открытых нарко в городе, и особенно в хорошую летнюю погоду, когда под ярким солнцем идут за окнами веселые жизнерадостные люди, а ты, как последний обормот, прозябаешь тут, живешь какими-то пошлейшими мелкими заботами: занять очередь у раздаточного окна, захватить чистую миску и ложку, стрельнуть сигарету, покурить, чтобы не застукали. Тьфу!

Насколько говорливы и веселы алкаши на воле со стаканом или кружкой в руке, настолько необщительны и угрюмы здесь, в нарко. Словно вольные птицы, которым вдруг подрезали крылья. Три или шесть месяцев — срок немалый, чтобы подумать на трезвую голову и, может быть, переоценить свою жизнь, подернутую до этого пьяным туманом. Одни действительно думают и переживают, искренне дают зарок больше не глядеть на проклятую, хотя редко кто выдерживает потом этот зарок; другие молча бесятся, что их оторвали от заветного горла, — эти психуют по малейшему поводу, затевают базарные склоки из-за стула, куска хлеба, тарелки, ложки, хорошо что вилок тут не дают, а то бы так и пырнул в соседа. И все они, как правило, молча бродят по коридору, погруженные в мрачные думы, только слышится шарканье ног, руки заложены назад, лбы изборождены многодумными морщинами — ни дать ни взять кулуары какой-то высокой ассамблеи во время перерыва, если бы не надписи на одежде, вытравленные горкой: «нарко». Валяются на койках, глядя в потолок, или курят в туалете, надсаживая душу короткими затяжками и оставляя окурки по углам, на умывальнике, на подоконнике, чтобы докурить потом, — другой алкаш такой окурок не возьмет, разве что ничего не соображающий «кальсонник» из наблюдательной. Особенно тяжек первый период — пять-шесть дней в наблюдательной. Тут все облачены в белые солдатские кальсоны и такие же рубашки, хоть сейчас выводи и снимай в фильме о гражданской войне сцену «Расстрел пленных красноармейцев». Свет горит и днем и ночью, слышны глухие стоны и хрипы, жуткий храп, кто-то бесконечно балабонит, кто-то обирает с себя пауков, тараканов, хлещет полотенцем по крысам, вскакивающим на койку, кто-то сидит, глядя перед собой остановившимся взглядом, кто-то куда-то порывается. Даже после выхода из бессознательного состояния и усиленного питания витаминами и прочей химией «белочка» может хватить на третий или четвертый день.

Смирно лежавший вот уже трое суток рядом с Матвеем сосед с почерневшим от водки лицом вдруг выхватил из-под одеяла напильник (и где-то же присмотрел, спрятал в кальсонах) и с криком «Поезд идет!» вонзил себе в горло. Очевидно, не выдержал зрелища накатывавшего на него поезда. Брызнула кровь, прибежали, вырвали напильник, еле скрутили вчетвером — худой, а мордоворотами мотал, словно куклами: «белочка» сил прибавляет. Через несколько минут фельдшер уже накладывал повязку на промытое окровавленное горло (напильник тупой, только кожу содрал), материл дежурного мордоворота, который недоглядел, а крепко связанный алкаш дергал ногами, закатив глаза.