Черная моль - [3]

— Фюи! — присвистнул Сенька. — Работка! И ты согласился?

— А чего же делать-то?

— Я, между прочим, мировую книжку прочел, — неожиданно сообщил Сенька. — Называется «Капитан Сорви-голова». Этот парень хотя француз, но вроде нашего Павки Корчагина. Против английских империалистов, понимаешь, воевал, за буров. Дело, понимаешь, в Африке происходило. А те, англичане, действовали с позиции силы. Ну, он им и влил! Ох, сильная книга!

— Против нашего Корчагина он слаб, этот капитан, — солидно возразил Клим.

— Ну и что? А книга какая! Я так считаю: если разговорной речи и приключений много — вот интересно. А философия — она, знаешь, для пожилых. Сделаешь себе отчет, что прочел, — и все.

— Одна философия — это, конечно, нуль, — согласился Клим. — Нужна конкретная жизнь.

— Конкретная! — насмешливо повторил Сенька и вдруг, оживившись, спросил: — А что, этого вашего кладовщика нашли или нет?

— Вроде нет.

— Он небось еще и шкурок со склада попер до черта?

— Если так, то далеко не убежит, найдут.

— Как же! Теперь, брат, жулик умный стал.

— Ну, насчет жулика — это пока рано говорить. Человек он вроде был неплохой. Из армии только. И мало что. Может, он от жены сбежал? Ведь еще какая попадется! От другой и на край света подашься! — убежденно, тоном много повидавшего и испытавшего человека возразил Клим.

— Все девки хороши, откуда только ведьмы жены берутся?

— Ну, положим, девушки тоже разные бывают.

— Точно! Вот и я говорю, — подхватил Сенька. — К примеру, заходит к нам сегодня одна мадам. Так уж, немолодая, лет под тридцать. Одета — фу-ты, ну-ты! И лиса на шее чернобурая, и на голове лисий хвост торчит, и шубка вся бутылкой вниз, по последней моде, а рукава такие, весь туда залезешь. Брови — во, ниточка, и губы измазаны. Ей, видите ли, надпись сделать надо на серебряной пластинке к кожаной такой папке.

— Ну и что?

— Что? А надпись знаешь какая? «Дорогому Коленьке в день шестидесятилетия. Твоя Мила». Это как понимать? Факт! Муженька подцепила лет на тридцать постарше себя. Это любовь, я тебя спрашиваю? Нету настоящей любви…

— Скажешь!

— А что? Вон в «Вечерке» одни объявления о разводах печатают.

— Ну, конечно. Сколько в Москве народу живет — и сколько объявлений. Сравнил.

— Не успевают. Постепенно всех перепечатают. Будь спокоен.

— Голову-то не дури.

— Между прочим, — снова перескочил на другое Сенька, — сегодня и ваш заходил. Этот, Рыбья кость.

— Плышевский?

— Он самый. Портсигар принес. Золотой. Михаил Маркович лично ему гравировал.

— Кому это он? — удивился Клим.

— Надпись такая: «Дорогому Тихону Семеновичу в знаменательный день от друга и сподвижника». Вот, слово в слово. По тридцать копеек за букву.

— Это он нашему Свекловишникову преподнес, — заметил Клим. — Золотой говоришь?

— Ага! Тяжелый. Тысячи за три, не меньше. А что за день, а?

— Кто его знает. Может, с благополучной ревизией, — усмехнулся Клим. — Неделю у нас комиссия какая-то сидела.

— И откуда только люди деньги берут? Оклад-то у него какой?

— Почем я знаю? — с неудовольствием пожал плечами Клим.

Главного инженера своей фабрики Олега Георгиевича Плышевского он уважал. Это был знающий, энергичный человек, не то что квашня и перестраховщик Свекловишников, который уже несколько месяцев исполнял обязанности директора. Вот, к примеру, совсем недавно Клим предложил изменить крепление швейной машины десятого класса к рабочему столу. Плышевский сразу подхватил эту идею. А Свекловишников, конечно, возражал: нет, мол, экономической выгоды. Плышевский все же настоял: культура производства, мол, забота о людях. Он помог Климу составить чертежи. Так было и с другими рационализаторскими предложениями Клима, и постепенно он проникся уважением к этому высокому, худому человеку с густыми черными бровями и плотной шапкой седых волос на голове. Он прощал Плышевскому его резкий, не терпящий возражений, напористый тон в разговорах, вызывающий блеск очков в тонкой золотой оправе на хрящеватом носу, щегольской, модный костюм и тонкие, нежные руки, под розовой кожей которых просвечивали синеватые вены. Клим старался пропускать мимо ушей ядовитые замечания кое-кого из рабочих в адрес Плышевского, и сейчас его неприятно поразило в рассказе Сеньки лишь то, что Плышевский назвал толстого, лысого и какого-то сонливого Свекловишникова другом и сподвижником.

— Тоже, друга нашел, — проворчал он.

— Ты за Рыбью кость не волнуйся! — насмешливо посоветовал Сенька. — Он себе дружков подберет каких надо. А вот вообще я так считаю: друг — дело большое, — неожиданно опять изменил он ход беседы — инициатива здесь всегда принадлежала ему. — И еще я считаю, что, к примеру, девушка другом быть парню не может. С ней так: или любовь, или равнодушие.

— Это как сказать.

— А так и сказать. Ну, к примеру, у тебя с Лидочкой Голубковой любви не получается, и уж какая там дружба!

— Ты Лиду не трогай.

— А чего? Другие могут трогать, да еще как…

— Ну!.. — угрожающе произнес Клим.

— Ладно, ладно, — примирительно заметил Сенька. — Тоже мне, Отелло! Он в кино хоть черный, африканец. Потом, когда это дело было. А в нашу эпоху ты это брось…

Так, покуривая, друзья еще долго сидели в темноте на скамейке, пока Клим наконец, взглянув на часы — для чего специально зажег спичку, — не сказал: