Черная месса - [21]

Впрочем, эта безупречная кукла забавляла, когда сидела без пиджака в черном шелковом, слишком коротком жилете. Да и сидела эта кукла в комнате Франсины, в собственной ее комнате — к несчастью — под номером 517. Сидела в ранних рассветных сумерках за туалетным столиком и натирала кольдкремом Франсины белый самодовольный овал, который носила вместо лица. Франсина с постели, где бесстыдно возлежала, наблюдала за тщательными приготовлениями тщеславной живой куклы, будто все это вполне естественно.

Откровенно говоря, ей это не представлялось ужасным или жалким — только пошлым.

Так это и была любовь!

А почему любовь должна быть иной? Щекочущий шепот? Тихий оглушающий шум! Лицо — самодовольный овал, можно придавать ему любые выражения!

Все-таки в любви есть и другое, серьезное, непреклонное, оно не имеет ничего общего со смокингом, вальсом-бостоном, живой куклой, ветерком шепота, кольдкремом и пустым овалом лица. За все эти дни страха и неуверенности Франсина лишь однажды по-настоящему устыдилась. Это было в аптеке.

Пятнадцать минут не решалась она туда войти. Долго складывала в осмысленные фразы слова чужого языка, на котором предстояло объясняться, и снова в сомнениях и неуверенности их перетасовывала. Она надеялась, что, по крайней мере, увидит за прилавком старого седобородого аптекаря, благосклонного и мудрого старца, которому можно довериться в любом деле.

И вот она стоит — в коленях слабость, — перед аптекарем, оказавшимся ни юношей, ни стариком, а мужчиной самого неподходящего среднего возраста. Прежде чем вымолвить хоть слово, Франсина покраснела, и краснела все сильнее, доставляя наслаждение циничным глазам фармацевта, который, по-видимому, и не пытался уменьшить ее отчаянное смущение и свое удовольствие. После нескольких мучительных минут звенящего молчания она выпалила наконец самое неуместное из всех слов, едва не упав при этом в обморок.

Аптекарь, поклоном оценив прелесть ситуации, с высокомерной миной медика-профессионала задавал бесстыдные вопросы, что-то советовал, предостерегал, все глубже увязая в болоте щекотливых двусмысленностей. Когда ничего другого ему не оставалось, он вытащил флакончик с красными пилюлями, полезность которых с жестокой сладострастностью тут же подверг сомнению, и протянул Франсине листок с адресом «надежной, опытной женщины», с нежностью пожав напоследок руку.

Если она и согрешила, то там, в лавке аптекаря, наказана была на всю оставшуюся жизнь. Само небо, казалось, удовлетворилось этим наказанием, ибо препарат мерзкого лекаря, вопреки его сомнениям, оказался весьма эффективен.

Теперь Франсине не в чем себя упрекнуть. Гвидо — безупречный смокинг, над лацканами вместо лица зияет пустота, Гвидо — просто ленивый медленный вальс-бостон, его тягучая мелодия забывается так же быстро, как сопровождающий ее тонкий комариный шепот. Второе письмо этого человека она отослала вчера нераспечатанным. Он пришлет, вероятно, и третье, и четвертое. Естественно, она ему так дорога! Но после седьмой или девятой тщетной попытки его корреспондентский пыл иссякнет. Когда вернутся родители, ей вряд ли придется следить за почтой.

Пока Франсина по мягкому ковру, приглушавшему шум шагов, дошла до лестничной площадки второго этажа, решено было окончательно и бесповоротно, что Гвидо никогда не существовало.

Легким и веселым шагом стала она подниматься по ступенькам следующего пролета, в то время как взгляд ее с любопытством и любовью склонился к письму Филиппа.

«Моя любимая Франсина! — прочла она. — Наконец мне удалось совершить значительный прорыв! Нам обоим обеспечено прекрасное будущее. С гордостью могу сказать, что моим неожиданным успехом я обязан исключительно своей работе, а не чьей-либо протекции. Нью-йоркская фирма предоставит мне важную должность в Женеве. Мне поручено создать там европейское отделение и руководить им. Первые годы нашего брака, моя возлюбленная, мы проживем у Женевского озера, у подножия Монблана! Разве это не замечательно?»

Очарование неизвестности исчезло. Елейная интонация Филипповых слов преследовала паломницу.

«…совершить значительный прорыв! Нам обоим обеспечено прекрасное будущее… Работа… наш брак… у подножия Монблана…»

У Гвидо не было лица, зато у Филиппа — было: настоящее, зримое лицо, которое перенес ей из Америки стиль его письма. Пристально смотрела разгневанная женщина прямо перед собой. Она видела, как ветер играет светлыми волосами вокруг намечающейся лысины. Голубые глаза Филиппа (кстати, самое привлекательное в нем) были как раз на уровне ее губ. Не наклоняя головы, она целовала иногда его глаза, — только из жалости: ведь она такая высокая, а он так мал ростом. Имел ли право мужчина с глазами напротив ее подбородка, ведущий дела в Америке и с такой патетикой рассуждающий в письме о «своей работе», словно речь шла о рыцарских подвигах, — имел ли право такой мужчина выказывать подобную самоуверенность?! Да кто он такой? Разве не понял он тонкого и смиренно-снисходительного взгляда папы, листавшего его рекламный проспект?

Франсина не могла читать дальше и поймала себя на том, что с досады, — будто себя ей не в чем винить, — перескочила сразу две ступеньки.