Черная месса - [14]

Даже Людмилу, несмотря на ее актера, охватил общий пыл. Она шила, перелицовывала, примеряла, как все другие. И то, что она в облегающем черном трауре скорбящей городской девушки окажется самой хорошенькой из всех, — в этом в глубине души не сомневалась даже Илонка.

Большой Салон был предназначен для установки гроба. Хотя посетителей не ожидалось, подобало на всякий случай приготовить где-нибудь немного закуски и выпивки. Для этой цели отвели Голубой Салон.

На следующий день загремели могучими сапогами по ветхой лестнице плотники, и в Салоне поднялся дикий крик и стук молотков. Это помещение никогда не видело дневного света, оно раздраженно мигало, как полуслепой ночной зверь, которого потревожили в его норе. Ах, каким маленьким, каким ничтожным показался в трезвом свете дня этот зверек, который в свой час умел так фантастически раздуваться!

Призраки танцев, песен, куплетов, шуток и непристойностей, которые звучали тут прежде, крались, покрывшись пылью, вдоль стен. Это им не помогло. Стены обили черным, гроб медленно поднимали с пола, чахлую рощицу пальм и лавра вносили в дверь то направо, то налево. Даже большой крест Эдит, безо всякого на то права, установила у изголовья гроба.

Фирма «Die Entreprise des Pompes funèbres» соответствовала своей доброй славе. Это еще вопрос — она ли поместила в газете объявление, которое некоторым читателям бросилось в глаза роковым парадоксом:

«Вчера, на сорок восьмом году жизни, скончался господин Макс Штейн. Церемония похорон начнется в доме скорби на Гамсгассе, 5».

Все шло своим чередом, в наилучшем порядке. Одно лишь обстоятельство неприятным образом обратило на себя внимание: специфический запах в прихожей дома — тот запах горячей воды в ванне с духами, а еще мыльной пены, вазелина, кожной мази, косметики, по́та, алкоголя и пряной пищи — нельзя было изгнать никакими средствами. Дамы часами жгли в прихожей ладан, но от этого запах становился — никак иначе не скажешь — еще непристойнее.

VIII

Можно отнести к числу тех неправдоподобных вещей, которые легко прощают жизни и неохотно — авторам, то обстоятельство, что господин президент Море, — конечно, аккуратнейший читатель городских газет, — проглядел это парадоксальное извещение о смерти. Объясняется сия странность, разумеется, особенностью тех дней, большими волнениями и тревогами, когда газеты полнились всевозможными политическими новостями, и в каждой строчке на карту были поставлены война и мир, судьба всей планеты.

Господин Море покинул кафе в глубокой задумчивости. Патриотическое волнение будоражило его душу, и перед духовным взором бушевала война. Война в представлении господина Море была войной весьма далекого прошлого. Ни «современной пустоты поля битвы», ни бетонированных окопов, ни авиационных эскадр, ни газовой атаки; война батальной живописи, полная веселья и кавалерии. Великолепные кони с постаментов вздымались к небесам, снаряды разрывались красным, зеленым, желтым и синим, подобно затейливым ракетам фейерверка, раненые хватались за сердце, как певцы на высоких нотах.

Представляя себе мировую катастрофу столь красочно, президент пересек овощной рынок и шагал вдоль фасада университета к Эйзенгассе, когда увидел справа на маленькой площади замершие в ожидании три траурные повозки и сдвоенный фургон третьего класса. Море подумал тотчас, кто бы это мог здесь умереть, — ведь узнавать такие вещи впрямую относилось к его профессии, — и тщательно перебрал в уме известные фирмы и семейства, обитавшие в этом квартале. Он сам удивлялся, что чья-то смерть могла ускользнуть от него. Однако, едва он понял, где находится, им овладело то настроение, которому он иногда уступал в молодые свои годы.

Господин доктор Шерваль зря воображал, что именно ему обязан президент знакомством с «этим великолепным домом». Не в характере Море ночь превращать в день и срамиться перед всем народом. Но, господи боже, один-единственный раз как-нибудь сойдет!

Он ведь давно знал дом на Гамсгассе, — и в лучшие времена, а не при этой черни! Молодым мужчиной он часто заходил сюда украдкой после полуночи и всегда находил здесь умиротворяющее удовлетворение. Его образ действий казался ему не только скромнее, но и моральнее, и даже гигиеничнее, чем поведение остальных.

Президент остановился. Потрясенный, в это мгновение он ощутил наступление новой эпохи. Она была двойственна по сути своей. С одной стороны, как приглашение на похороны — свита серьезных бородатых мужчин в цилиндрах и имперских сюртуках; с другой — молодцеватые и бодро-веселые ландскнехты. Фантазия Море в самом деле кишела ландскнехтами и образами из соответствующей литературы, как-то: обозная стража, игра в кости, лагерные девки.

Море смотрел на похоронную повозку, думая и о трудных временах, и о порче нравов, витавшей в воздухе, и решил, поскольку ничего определенного в ближайшие часы делать не собирался, не препятствовать сегодня своим желаниям. Мимо фургона, запряженного вороными с черными качающимися перьями на головах, направился он, тоже покачивающейся походкой, в узкую улочку.

Он нашел обычно крепко захлопнутую и плотно занавешенную дверь широко распахнутой.