Черная месса - [119]

о «воздаянии в лучших мирах», прекрасные голоса, нежно движущаяся фигура дирижера и прежде всего — струнные дифирамбы увертюры «Леонора», словно музыканты вдохновлены были твоим присутствием на импровизированный неземной туш.

Во сне я вижу Тебя в твоей обыденной жизни. Пыльная тряпка, которой Ты вытираешь мебель, звон ножей и вилок на столе, поучения отца, указания матери, насмешки сестер и братьев, рукоделие, короткий дневной сон, уроки языка, занятия на фортепиано — все, все это стремится к тому, чтобы каждому твоему мгновению придать явственно прекрасный облик.

И Ты веришь, что мироздание неотделимо от Тебя? Возможно, как раз сейчас тунгус убивает дичь, чтобы Ты за тысячу миль от него могла так неописуемо взмахнуть ресницами; возможно, в этот час в миллионном городе умирает от голода ребенок, только чтобы вздымалась в английском придыхании твоя грудь. На какой-то звезде справляют юбилей лишь для того, чтобы каблучки твои могли отбивать прихотливый ритм неведомой мелодии.

Ты думаешь, что мироздание от Тебя неотделимо? Природа смотрит на Тебя, как человек смотрит в зеркало, примеривая прекраснейшую из своих личин и пытаясь в черты ее вложить свойства, ценнейшие из всех.

Потому Ты все отражаешь, преображая. Девушка, будь довольна, что никогда не поймешь, как Ты была избрана. Ты прекрасна, потому что мир влюблен в Тебя.

1912

Любимая (II)

Сегодня ночью, — я спал в амбаре вместе с другими солдатами-связистами, — сегодня ночью я увидел сон. Мне приснилось, что я был дома на побывке, — ах, нет, не дома. Я был в городе, что жил во мне уже много ночей, хорошо мне знакомом, единственном городе, возникшем в моих снах и мне неизвестном; его площади, широкие и узкие улицы, огромный парк и таинственный замок я мог бы описать, только закрыв глаза. Однако робость не давала мне днем рассматривать его в моей душе.

В этом сне, в этом городе, пока я спал на охапках соломы вместе с другими солдатами, явилась мне этой ночью моя давняя возлюбленная. Мне снилось, что отпуск мой заканчивается и мне нужно возвращаться на фронт. Однако терзало меня не расставание, а скорее бесцельная подвижность, сдерживаемое желание носиться по лестницам вверх и вниз, и в самом деле, я быстро бежал вверх по странно знакомой и знакомо-чужой лестнице. Я взобрался на обдуваемую ветром обсерваторию, где небесная роза пылала на неистовствующем солнце, и отнесло меня, как дуновение, на зарешеченную галерею, где сквозь прутья нежничала со мной листва дворовой липы. Затем я снова взлетел из проемов и дверей и парил над морским пляжем сквозь праздничный до-мажор торжественного карнавала (типографская копия: хорала).

Скоро я устал, или наступил вечер. Я разговаривал со многими людьми, мужчинами и женщинами, и втягивал тех, что были так беспредельно легки, в свой скользящий бег, пока они, печальные призраки, не выпадали из моих рук и не оставались на дороге. Потом они все забывали.

Вдруг я оказался посреди публики перед фасадом большого освещенного отеля. Все в нарядных платьях. Мы толпились перед входом. Однако я уже стоял в жалком гостиничном номере жалкого провинциального отеля. Я чувствовал, что на мне надет фрак, а за плечами висит тяжелый рюкзак с пристегнутым пледом, столовым набором и сложенной палаткой. Вокруг меня были люди, они теснили меня и ласково прижимали к стене. Напротив окна — разбитое стекло заклеено было бумагой, — стояла расправленная кровать. Вокруг этой кровати и на ней сидела другая группа людей, увлеченная легкой бессодержательной беседой, но и сговаривающаяся о чем-то. Среди этих незнакомых мне людей я увидел свою давнюю возлюбленную, фрейлейн Мари. Возлюбленную? О нет! Много больше! Фрейлейн Мари была призрачным видением моих отроческих лет, над которым не властно было ни слово, ни откровенное желание, ни приземленная мысль; видением, при явлении которого сгибались колени, пред возвышенным светом которого потрясенный взгляд опускался долу. После бесконечно долгого времени я вновь видел фрейлейн Мари, чье присутствие лишь для меня несло болезненное очарование и лишь меня лишало дара речи либо вызывало смущенный лепет рутинных фраз, от которого все пламя ада приливало к щекам. О невыносимое мучение, выраставшее из таких фраз, как, например «Хорошо вы сегодня провели время?»! О болезненное сосуществование в тогдашнем ужасном, ложном положении, полном тщеславия и самолюбия! Как только я увидел во сне фрейлейн Мари, — вновь охватило меня это несчастие, будто ладонью сжимавшее горло, эта немота; но я уже не восхищался ею, не находил ее красивой, я больше не любил ее. И все же! Как странно!

В этом сне осуществлялась тщеславная, навязанная учебниками истории детская мечта. Расставание с любимой, о это расставание! (В типографской копии добавлено: Вот удивятся теперь те, кто считают меня антимилитаристом!)

Я подошел к фрейлейн Мари, запинаясь, с таким привычным для меня страхом. Участливо окружившие меня люди пытались меня удержать. Но какая-то сила подталкивала меня. Другие группки вокруг той кровати тотчас враждебно насторожились. Я подошел к фрейлейн Мари и сказал, вероятно, сдавленным голосом: «Фрейлейн Мари, хорошо вы сегодня провели время?» Я не получил почти никакого ответа, или уловил только короткое «Спасибо». Фрейлейн Мари была одета в голубой, очень необычный халат, ее волосы были растрепаны, как в скрытно-таинственные утренние часы женщины, ее щеки были — от определенного домашнего ухода — циничного цвета всех обывательниц, у которых в таких красивых глазах и вокруг губ витает почти старушечья беззастенчивость мимо скользящего взгляда.